Помню, в Италии, в маленьком городке, где меня, конечно, знают, зашли мы в магазин купить в дорогу сыру. Продавец отрезал кусок пармезана, и, когда я протянул ему <270> деньги, замотал головой: «Нет–нет–нет! Вы — русский, Вы — епископ! Вы знаете — мой дед был у вас в плену».
В Германии есть у меня друг, пастор. Он говорит: «Знаете, русская женщина спасла мне жизнь! Нас гнали в бой — она меня перекрестила в дорогу. Весь взвод выбили — я остался жив». Он был студентом–богословом, а потом стал священником.
Или: сидит напротив меня епископ. «Ну, а вы как, воевали?» — «Да, воевали под Волоколамском». «Ах, вот как? А я — епископ Волоколамский». — «Нет–нет, мы только мимо проходили!» Но, когда они узнали, что в Волоколамске есть епископ, приехала делегация и вручила мне большой напрестольный крест. Немец, солдат, при отступлении из Волоколамского района забежал в горящую церковь, увидел крест на престоле и сунул его себе в рюкзак. После войны поступил в семинарию, стал священнослужителем и вот, — вернул мне этот крест. Вот такие парадоксы истории.
Другой мой знакомый пастор Хаммерли, в Штутгардте, неплохо говорил по–русски — с акцентом, конечно, но довольно свободно. Русский он учил, находясь в плену. В качестве «практики» у него было общение с конвоем, а вместо тетради и ручки — доски на лесоповале и мел или кирпич, которыми он писал на этих досках русские слова. Потом дома, в Германии, он в своей Евангелической Церкви стал одним из консультантов по делам Русской Православной Церкви. Его жена — полная, очень добродушная немка — вдруг потеряла зрение, — это было уже давно, вскоре после войны. Муж сказал ей: «Знаешь, Эльза, русские молятся Николаю Чудотворцу. Давай, молись и ты, чтобы он тебе вернул зрение. А ты пообещай делать что–нибудь хорошее». А она как раз вязала ему теплые носки — вязать научилась еще с войны. «Хорошо, — сказала она, — я буду вязать носки всю жизнь, и буду раздавать их бедным». И действительно, глаза у нее поправились без всякой медицинской помощи. Я неоднократно бывал у них — это очень милая семья, — и несколько связанных ею пар носков лежит у меня в шкафу.
<271>
Униаты
В 1946 году один из виднейших униатских священников, отец Гавриил Костельник, глубокий патриот, очень остро переживавший национальную трагедию своего народа — Львовской, Тернопольской, Холмской областей — поднял духовенство и некоторую часть народа на возвращение к Православной Церкви. Я еще застал тех пожилых и даже старых людей, которые пережили гонения на Православие в Галиции в начале XX века (матушка Параскева, Курилович, сын которого потом был епископом). Они мне рассказывали, как венгерские жандармы заставляли их отказаться от Православной Церкви и принимать унию. Напомню, что нацисты в Германии получили благословение и поддержку папы Пия XII, и поэтому, когда наши войска отступали с территорий, уже захваченных немцами, то православное население попало в очень тяжелое положение. И Московская патриархия, сама пережившая тяжелые годы преследования, зная, к чему приведет, если униатские приходы будут под властью римского престола, приняла этих людей, эти приходы под свое покровительство, в свою юрисдикцию.
Однако разница традиций все же сказывалась. Когда происходило воссоединение, киевский митрополит хотел пригласить с собой знаменитого дьякона, у которого был чудовищный, могучий бас. Но священники, переходившие из унии, возразили: «Нам быкив не треба. Бо ангелы тенором спевают». Непривычен для униатов и русский обычай стоять на богослужении. Вскоре после воссоединения кто–то из бывших униатов говорил после долгой службы: «У вас, у русских, ноги чугунные». Кто–то из наших нашелся: «А у вас, простите, что чугунное, когда вы в исповедальне целый день сидите?» Католический священник, исповедуя, сидит в закрытом «ящике», скрючившись, на маленькой скамеечке, не видя тех, у кого принимает исповедь. Там три окошка, так что он может исповедывать сразу троих, но это тяжело и так бывает редко, зато двоих — дело обычное. То, что священник не видит исповедуемого вызвано, видимо, тем, что в отличие от нашей, католическая исповедь <272> представляет собой прямо–таки допрос. Если человек назвал какой–то грех, то далее у него подробно выпытывают по вопроснику: когда это произошло, при каких обстоятельствах, были ли свидетели, повредило ли это кому–то кроме самого согрешившего и т. д. А потом священник должен, в соответствии с услышанным, назначить епитимью. Строго ли это соблюдается, я не знаю, спросить было неловко, — да и, конечно, они бы ответили «соблюдается». А мы — «только свидетели», все сразу переадресовываем.
Довелось мне принимать первого кардинала, приехавшего в Советский Союз — это был венгерский кардинал Лекаи. Среди впечатлений было и неожиданное: служба в одиннадцать утра, в девять подъем, а в десять он угощает кофе. У них можно есть не менее, чем за двадцать минут до службы. Когда к нам в 1947 году приходили униаты, они, бывало, выходили перед службой курить. Наши удивлялись, а те говорили: «Так це не ижа!» — «Не еда» — значит. [124]
До 1991–1992 года существовали и отдельные маленькие униатские приходы, и основная масса приходов, перешедших в юрисдикцию Московской патриархии. Но когда «Незалежная Украина» провозгласила свою независимость, когда националистические круги — РУХ и другие силы — потребовали отделения и Церкви от Москвы, тогда во Львове осталась всего только одна маленькая православная церковь, а раньше там было несколько десятков церквей и монастырей. Сейчас идет очень сложный церковно–политический процесс, направленный на создание равновесия в западных областях Украины между римско–католической, униатской, православной, а теперь уже и раскольничьей церковными общинами для того, чтобы оставить людям спокойную атмосферу вероисповедания. Но, как я уже говорил, коварство римского престола в этом отношении <273>очень осложняет все попытки, все возможные способы действия для умиротворения положения.
8. Русская эмиграция
Русская культура широка и всеобъемлюща не только по своему содержанию, но и по живым ее носителям. Почти 50 миллионов человек русской культуры, русскоязычной литературы, находятся за пределами России. Это не только послереволюционная эмиграция, но и старообрядцы, переселившиеся еще до Первой мировой войны в Канаду, в Соединенные Штаты, в Бразилию, которые говорят на чрезвычайно забавном языке. Существует много смешных фраз, в которых славянский соединяется с английским. «Мамо, закрой виндóву, а то чилдренята засикенеют» — это, конечно, выдуманная. Но есть и подлинные: «Взял кару и поехал до шопу» — такое можно услышать в Канаде.
Эмиграцию «первой волны», которая была выплеснута в 1917 г., я знаю не из учебников, не с чужих слов, а из живого общения. Должен сказать, что русская эмиграция — самая несчастная. Русский человек за границей никогда не чувствует себя дома. Мне приходилось встречать многих — были и те, кто внешне переделался, но все же до конца адаптировавшихся внутренне я не знал. [125] Мне часто доводилось бывать среди русских людей, живущих за рубежом, со <274>многими я был и остаюсь в дружбе. Нередко меня просили привезти щепотку русской земли.
В Париже древний старичок–офицер мне говорил: «Нет, я до сих пор еще в состоянии войны с Германией! Я Брестского договора не подписывал!» А у самого зубов нет, так что звучало трогательно. В мое время на Западе появилось очень много монахов из военных: [126] в частности, русский архиепископ Парижа был одним из летчиков–истребителей в годы Первой мировой войны — архиепископ Георгий, очень милый, мягкий человек, но вот ведь — летал на этих первых «бумажных» машинах!
Когда враг вторгся в Россию, русская эмиграция поднялась — неоднородно, но основная масса поднялась на защиту отечества. Достаточно вспомнить мать Марию, княгиню Оболенскую, семью Левандовских, — Любовь Георгиевна Левандовская и по сей день живет в Париже, — и других, которые в рядах Сопротивления в тылу врага вели борьбу с нацизмом, погибая в газовых камерах и поднимая русскую душу на защиту Отечества.
Миссия нашей эмиграции была нести русскую культуру западному миру, и эту миссию она выполнила. Так, в идеях II Ватиканского собора, которые произвели почти что революцию на Западе, отразилось влияние русской богословской мысли, после революции развивавшейся в Париже. В Свято–Сергиевском институте в настоящее время работают в основном французы, они не всегда знают русский язык, но память о русских истоках остается. Сейчас мы нередко знаем чужие имена лучше, чем свои. Например, многим известно имя французского богослова и антрополога Тейяра де Шардена. А между тем задолго до него, еще в XIX веке, <275>наш профессор Казанской Духовной Академии Несмелов написал двухтомную работу «Наука о человеке». Тейяр де Шарден тоже формировался под влиянием русского богословия.
