Ей, Марии Александровне, остаётся утешение в молитвах и в благотворительности. Она основала несколько женских гимназий и ревностно пеклась о них, об их пансионерках. Это было ново, дотоле о женском образовании не думали. Основала она и женские епархиальные училища. Именно в этом нашла она своё призвание и своё утешение. С её мальчиками не было сладу. Ни покойный Коля, ни цесаревич Саша не желали ничему учиться. Они препровождали свои досуги в пустых играх, а став старше — в кутежах и охоте. Все её старания приохотить сыновей к наукам оставались тщетны. Она старалась действовать увещаниями, добром, отец, занятый государственными делами и «романами», в немногие свободные минуты — строгостью и даже бранью.
Постепенно круг её стал сужаться. Она становилась строже к придворным дамам и фрейлинам. Статс-дамы стали от неё отдаляться, а фрейлины были слишком молоды для того, чтобы скрашивать её одиночество. Оно мало-помалу становилось гулким, и всякий неуставный звук причинял ей боль.
Своего супруга она видела всё реже и реже. Он пропадал — говорили, на охоте, в Государственном совете, в Совете министров, на манёврах, смотрах и разводах. Но она-то знала: он более всего со своею Катей. Говорили, что она ждёт второго ребёнка...
Что же это будет? Во что это может вылиться? Духовник с натянутой улыбкой понуждал её просить заступления и защиты у Великой Заступницы и Утешительницы Утоли моя печали. Она уединялась в своей моленной и бескровными губами шептала невнятные слова. В ней всё ещё оставался её лютеранский бог и частица той же веры, которую она исповедывала в детские и юные годы. То, чему она молилась в детстве, забывалось трудно, а верней сказать, оставалось жить в глубинах памяти и легко поднималось наверх, особенно когда ей становилось трудно. Но православная Богородица была всё-таки теплей её детской Девы Марии, теплей и добрей, утешней.
В её моленной висела уменьшенная копия Сикстинской Мадонны Рафаэля. Странно, но она не вызывала в ней религиозного чувства. То было олицетворение материнства, нежности, красоты. А молиться можно было богородничной иконе, освобождённой по её просьбе от драгоценного оклада. В Богородице была святость и суровость, она словно бы призывала к молитве.
И Мария Александровна молилась. Истово и подолгу. У неё было несколько богородничных икон, и ко всем она обращалась с простыми словами. Она была не очень тверда в русском языке. И всё потому, что при дворе был обиходным французский, реже немецкий, а уж потом русский. Тексты же православных молитв изобиловали непонятными словами, значение же некоторых было темно. Она стеснялась обратиться к духовному отцу за разъяснениями, кроме всего прочего, он казался ей легковесным и из новомодных.
Она молилась по-своему, порой мешая русские, французские и немецкие слова. Она верила, что Господь и Богородица-утешительница услышат её и поймут и что язык значения не имеет, а то, что в душе и в сердце.
Сердце же её с некоторых пор стало биться неровно. Сказывалась малоподвижная однообразная жизнь, сказывалась и та нравственная горечь, которая подобно медленно действующему яду год за годом отравляла её. Доктора прописывали ей микстуры, порошки и пилюли, Мария Александровна аккуратнейшим образом принимала их. Иной раз ей казалось, что они приносят облегчение.
Потом она стала регулярно ездить на воды. Профессор Захарьин горячо рекомендовал воды олонецкие, которые открыл и часто пользовался Пётр Великий. Авторитет первого российского императора и великого реформатора был незыблем. Особенно возрос он в последние годы, когда по всей России широко праздновалось его двухсотлетие.
Однако было сочтено, что российской императрице пользоваться олонецкими водами непрестижно, что ей показаны Эмс и Баден-Баден. И она ездила в Эмс, где к ней порою присоединялся и супруг. Но его приезды становились редкими. Александр был здоров и крепок. Поздняя любовь омолаживала его. Катя вливала в него свою молодость и свою молодую страстность. Это было едва ли не самое сильнодействующее средство.
А Мария Александровна готовилась к своему пятидесятилетию, желая отметить его без пышности. Тем паче, что государева любовница в самый канун этой даты преподнесла ей свой подарок — родила дочь, нареченную Ольгой. Но ведь одна Ольга в семействе уже была — любимая сестра Александра, великая княгиня. Был ли то некий вызов?
Императрица и это снесла. В конце концов ей стало всё равно, что бы не преподнёс ей супруг. Она сосредоточилась на заботах о гимназиях и училищах и своём здоровье. Она поняла: Георгий и Ольга открывают собой побочную династию, что Катя уже не остановится и чрево её жаждет одарить государя новым приношением.
Гнездо Романовых тревожно загудело. Брат Костя, пользовавшийся влиянием на Александра, был уполномочен вести увещевательные переговоры. Чего доброго монарх, будучи самодержавным во всех своих проявлениях, захочет узаконить и свою незаконную связь и столь же незаконное потомство. Из этого может произойти Бог знает что, ибо старик — а Александра уже считали стариком в его пятьдесят четыре года — в своём любовном безумии способен неведомо на что.
Константин Николаевич с великой неохотой соглашался. Но на него наступали. Наконец он решился.
— Дорогой брат, — обратился он однажды к Александру, когда они уединились в кабинете государя. — Я принуждён всей нашей роднёй обратить твоё внимание на щекотливость сложившегося положения: у тебя, как всем известно, появились побочные дети. Как же быть детям законным?
Александр хмуро глянул на брата. Он приготовился дать ему отповедь: это-де моё государево личное дело и более никого оно не касается. Но Константин был доброжелателен, они всегда понимали друг друга, так должно быть и на этот раз.
— Я буду с тобой откровенен, Костя. Ты единственный, кому я могу довериться и доверить... Я ищу достойный выход и его найду. Как нашла его, к примеру, прабабка Екатерина, прижившая сына с Гришкой Орловым. Сын их воспитывался в уединении и стал родоначальником графов Бобринских без ущерба для Павла и его сыновей. А Фёдор Фёдорович Трепов?
— Что — Фёдор Фёдорович? — удивился Константин.
— Доверяю тебе семейную тайну. Матушка наша ни за что не проговорится, а мне сия тайна только случаем стала известна. Ведь Трепов-то сын нашего батюшки... Удивляешься? И я удивился. По простоте душевной спросил: отчего не Николаевич? Ха-Ха! Матушка так и не открыла, какая из её фрейлин прижила от государыня сына. А сам Трепов сего и не знает.
— Как? Он не знает, кто его отец и кто мать?
— Нет. Сказано ему, что отец его дворянин, гвардейский офицер, павший на поле брани в Отечественную войну с Наполеоном, тогда же в московском пожаре погибла и мать, его-де воспитал дядя.
— Так, выходит, батюшка согрешил будучи ещё великим князем?
— Вестимо.
— Трепову-то уже далеко за семь десятков.
— Ну уж — далеко. Только-только... Понял? Не было Романовых, кои не имели бы побочных детей. Однако грехи их утаены и всплывают случайно. А предок наш великий Пётр Алексеевич обсеменил не один десяток баб. К чему говорю, Костя: моё это дело, и я сам его улажу, когда наступит время. Отступиться же не дозволяет совесть... — Александр пожевал губами и произнёс неожиданно: — И чувство. Да, чувство. Тебе я могу открыться: я люблю Долгорукову. Это моя лебединая песнь.
— Я тебя понимаю...
— И потом... — Александр помялся, как бы раздумывая, стоит ли продолжать... — Пора нам, Романовым, влить русскую кровь в династию. Ты ведь знаешь: мы онемечились, ничего русского в нас не осталось.
— Ни капли, — подтвердил Константин. — Пагубная эта традиция захватила не только наследников престола, но и его братьев и сестёр. Пётр Великий не разбирался — была бы ему по стати. Всерьёз занялась Елизавет Петровна. Она для племянника своего истребовала будущую Екатерину. И пошло-поехало... Вот и я...
— Да, и ты сего не избежал. Будто среди наших именитых родов не было прекрасных невест... Впрочем, оставим это. Пусть хлопочущие знают: я сам всё улажу ко всеобщему удовлетворению.
Александр встал и прошёлся по кабинету. Усмехнулся...
— Шувалов меня вчера изрядно насмешил. Принёс бумагу одного из своих агентов с доносом на тебя, Костя. Там есть такая фраза: — Он взял со стола бумагу и прочитал: — «Оберегайте царя от происков Константина. Бунтари в его руках — ширма и орудие для своих целей».
— Ну да, старая песня, — Константин тоже улыбнулся. — Я-де собираюсь свергнуть тебя с престола и занять твоё место. Дураков много, а я один...
— Согласись, это всё потому, что ты чересчур либерален и покровительствуешь вольномыслию и его представителям.
— Соглашаюсь. Со временем и ты к этому придёшь. Потому как оно того требует. Нельзя управлять одним кнутом, как того хочет Шувалов и его единомышленники среди твоих министров. Надобен и пряник. Политика кнута и натянутых вожжей ни к чему хорошему не приведёт. Вот и меня мешают в заговорщики, — засмеялся он.
