Заикин почувствовал, как затихшая боль в руке возобновилась.
— Ну, что ж? Этого не вернешь, но унывать не стоит, — не поднимая глаз, проговорил он.
— Оно, вишь, жаль, что теперь уж списали по чистой. Думаю, как добраться домой. Вон дали ногу, — он посмотрел на костыли.
Погрузка раненых в поезд началась лишь с наступлением темноты, но шла быстро.
Разумова увезли раньше, а Заикина доставили к поезду, когда посадка уже заканчивалась. Старичок врач посмотрел на него усталыми глазами, но все же постарался подбодрить:
— Вот и хорошо, вот и прекрасно.
Заикин улыбнулся в ответ широко и открыто.
Как только успели положить в вагоны последних раненых, поезд, не подавая гудка, плавно тронулся.
В вагоне было холодновато, пахло хлоркой. Люди постепенно укладывались на полках. Лег на нижней полке, отвернувшись лицом к стенке, и Заикин. Хотелось побыстрее согреться и уснуть, но сон не шел. В голову лезли разные мысли. Думалось о фронте, о пережитом на войне, а больше о будущем. Вспоминал о матери, о доме, а когда, казалось, стал подступать сон — вздрогнул: хлопнула дверь, из тамбура потянуло холодом, в той стороне кто-то пробасил. В ответ послышался умоляющий шепот. Он-то и обеспокоил Василия. Хриплый шепот повторился, и в тамбуре послышалась возня. Заикин прислушался, а затем, поднявшись, направился в коридор. Из тамбура доносился тот же бас.
— Сказано, не лезь и, значит, не лезь!
— Замерз, да и тяжко вот так, с костылем…
Заикин рванул холодную дверь. Там, привалившись спиной к заиндевелому, окну, высоко подпирая плечо костылем, стоял надрывно закашлявшийся в горсть солдат Федор Ершов. Лицо его осунулось, посерело.
Рядом, с высоко закатанными рукавами, с ведром и половой тряпкой в руке, стоял, раскорячив ноги, рыжеволосый санитар в истертом солдатском обмундировании.
Увидев однорукого капитана, санитар хихикнул, взглянул на него повлажневшими глазами:
— Видал? Ему мало тамбура! Давай вагон! — ехидно мотнул он рыжей головой в сторону Федора. — Убирайся, говорю! Мало вас таких, все тут по вагонам… Трясете вшу.
Заикина всего передернуло от этих слов.
— Эх ты, сыромятина! — мрачно прошипел он сквозь зубы. — Пойдем, Федор Иванович, — поддержал капитан инвалида под руку. Санитар поспешно распахнул дверь, посмотрел удивленно.
Заикин посадил Федора на свою постель.
— Отдохни, согрейся, Федор Иванович.
Из коридора послышалось:
— Служба есть служба! Что получилось бы с ней, если бы каждый начал ее толковать по-своему?!
Федор повернулся, вздохнул.
— Всякому понятно. Не его тут выдумка. Службу сполняет. А я, чтоб не ждать до утра своего, пассажирского, подумал: побыстрее с вами. Отслужился, домой теперь тороплюсь…
Заикин посмотрел на своего бывшего пулеметчика.
— Значит, в родной город, Федор Иванович, в Тамбов?
— Куда денешься? — Он невесело махнул рукой.
Поезд шел без толчков и рывков, вскоре в вагоне потеплело, стало уютно, но Заикин не мог избавиться от подступивших душевных тревог. Всю ночь находился в полусне. Лишь к утру куда-то провалился, а когда, очнувшись, приоткрыл сонные глаза, то увидел склонившегося над ним Федора. Солдат держал его обмякшую руку в своих теплых узловатых руках. Тихонько прикоснувшись к ней губами, Федор бесшумно поднялся.
Заикин увидел его влажные глаза и понял, что поступки солдата душевны, искренни, — не стал ему мешать. Федор, что-то шепча, тихо вскинул за спину вещевой мешок и, подставив под мышки скрипящие костыли, направился к выходу.
Провожая, его взглядом, Заикин почувствовал, как больно сжалась грудь: жаль было расставаться с бывалым солдатом.
11
О Волге, о ее могуществе и необъятных просторах, о бурлаках, когда-то ходивших здесь бечевой, Заикин знал и от отца, и из прочитанных книг, и по сохранившимся в народе сказаниям, а теперь, попав к ее берегам, он с жадностью рассматривал в госпитальное окно простиравшиеся за ней бескрайние дали. Где-то там находилась его родина.
Он не заметил, как рядом оказалась сестричка Оля.
— Я за вами, — прикоснулась она к его плечу.
— Что случилось?
— Будет смотреть Анна Павловна.
— А говорили, что она по черепно-мозговым.
— Это верно, но и полостные делает лучше многих других. На то она и главный хирург.
В смотровой Заикина встретил молодой светловолосый, всегда приветливо улыбающийся врач.
— Это и есть наш герой, — обратился он к присутствующим в комнате врачам, откровенно сочувствуя раненому. — Выдержал тяжелое ранение в нижнюю часть живота.
— Да, редкий случай, — сказал кто-то из врачей. Как только Заикина положили на стол, к нему подошла Анна Павловна:
— Как самочувствие, богатырь? — улыбнулась она большими синими глазами.
— Да так… — замялся Василий.
— Если так, то совсем ясно, — пошутила Анна Павловна.
Когда затянувшийся осмотр подходил к концу, Анна Павловна посмотрела на лечащего врача:
— Завтра в одиннадцать.
— Понял вас, Анна Павловна, — ответил тот.
Все вышли, а лечащий врач, взглянув Василию в глаза, улыбнулся:
— Завтра наведем полный порядок. Избавимся от этой ноши, — он похлопал по бутылке. — Это будет последняя операция!
Несмотря на сердечное отношение врачей, Заикин возвратился в палату со смутными чувствами. С одной стороны, он был безгранично рад, что «наведением порядка» в его изуродованном животе, как в шутку сказал один из врачей, займется сам главный хирург, и будет выброшена надоевшая, как горькая редька, бутылка, а с другой — в него все же вселилось какое-то чувство тревоги. «Мало ли что может быть?» Не раздумывая больше, направился он к подполковнику Разумову. «Он уже побывал в ее руках», — размышлял Василий.
Разумов встретил его в коридоре.
— Как жизнь? — спросил он, подходя.
— Течет, как мутная вода, — улыбнулся Василий.
— Да ты что? Откуда она теперь может быть у нас мутная? — уставился на него подполковник.
— Это так, к слову. Мутная — это значит бурлит, несет ее с каменьями, бушует. Значит, не застойная, не затхлая.
— Ах, вот как? — покосился подполковник. — Теперь все пойдет к лучшему. А насчет застоя ты правильно говоришь. В нашей жизни не должно быть места нытью, а тем более безразличию, унынию. Все пошло успешно. Слышал, как наши раздолбали еще в одном «котле» свыше десяти дивизий?
— Как же, слышал. Вроде что-то там промелькнуло и про нашего Дремова. Только ведь он командир полка, а говорили о соединении.
— Был командиром полка, а потом могли и повысить.
— Это верно, — горячо поддержал Василий. — Он заслуживает.
— Как самочувствие? Выглядишь хорошо. Вроде окреп.
— Завтра завершающая операция. Будет делать сама Анна.
— Гм-м! Считай, что тебе очень повезло.
Задушевный разговор продолжался долго, до наступления сумерек. На прощание Разумов крепко пожал Василию руку и, дружески улыбнувшись, еще раз подбодрил:
— Не сомневаюсь, что операцию ты перенесешь успешно. Иди отдыхай, хорошенько выспись.
Предоперационную ночь Заикин спал спокойно. Довольно спокойно он лег и на операционный стол. Поистине ювелирная операция длилась более трех часов и закончилась успешно.
Вполне удовлетворительно протекал и послеоперационный период, но гораздо увереннее Заикин себя почувствовал только после того, когда были сняты швы. Он даже осмелился напомнить, что, мол, пора подумать и о выписке.
— Не хорохорься! — строго предупредила его Анна Павловна.
Больше разговор о выписке не возобновлялся.
Спустя еще неделю-другую Заикин стал совершать прогулки не только по длинному коридору, но и выходить на широкую, часто залитую солнцем веранду. Ежедневно ходил смотреть на большую карту, на которой обозначалось красными флажками продвижение наступавших фронтов. Очень хотелось знать хотя бы приблизительно, где находятся боевые друзья. А как-то в начале марта, возвратясь вечером в палату, он встретился взглядом с помещенным к ним на днях майором-танкистом.
— Слушай, комбат! — обратился танкист.
— Слушаю, — отозвался Василий.
— Дремов-то, кажись, твой. О нем ты говорил. Так вот, подбросили ему Суворова. На. — Майор протянул газету.
— Все правильно, — согласился Заикин, — но тут генерал.
— Что удивительного? Дорос и до генерала. Видать толково воюет. Сейчас наши там, на Украине, знаешь, как жмут? Не глядят ни на какую болотину. Скоро выйдут к границе, а там повернут и на Берлин…
Ощутив нестерпимое желание быть вместе с однополчанами, Заикин поспешил в комнату отдыха и, остановившись у карты, долго рассматривал изгибы линии фронта. Казалось, что на этот раз красные флажки ожили, запрыгали, а где-то там, дальше, за ними замелькали Зина, Кузьмич, Рындин, Супрун, боевые цепи его батальона. «Но почему молчат? Ведь написал давно».
