Он резко поднялся, разбудив кота, окинувшего его ленивым зеленым глазом. Какой тут Иерусалим? Девица всё ещё не пристроена, толпа безумцев снует вокруг него, в ларце по-прежнему — чертовы безделушки.
Весь день Джустиниани повел в библиотеке: пытался понять, что происходит с Глорией. Связь с дьяволом — это связь со смертью, и за дурными помыслами о самоубийстве всегда можно разглядеть усмехающийся лик сатаны. То же, что сатана говорил с Глорией его голосом — ну так, лжец он превосходный…
Да, Аштар Шерана показал зубки.
После обеда в библиотеке появилась Джованна, впервые начавшая выходить после болезни. Увидев её в тени книжных полок, Джустиниани спросил, чувствует ли она себя достаточно поправившейся, чтобы ехать к донне Леркари? Джованна безразлично кивнула и спросила, можно ли ей взять карету, съездить к доктору? Он разрешил и тут же забыл о девице, углубившись в рассуждение Альберта Великого о кознях дьявола.
Вечером Джованна уже ждала его в гостиной, безучастно глядя на каминное пламя. Он отметил, что поза девицы выдавала слабость и утомление, сама она была излишне бледна, при этом облачена в темное платье, которое он уже много раз видел на ней.
— У вас есть другие платья? — с досадой спросил он. Если девица будет одеваться, как монахиня, и выглядеть, как чахоточная, как выдать ее замуж?
Джованна чуть насупилась, потом молча ушла к себе. Ее не было четверть часа, Джустиниани подумал было, что она решила не ехать вовсе, но тут девица появилась в праздничном зеленом платье, с тяжелыми широкими рукавами, на которых была вышивка золотом. На плечах был плащ из той же ткани. Платье было излишне парадно для выхода на простой музыкальный вечер, но Джустиниани промолчал, так как они и без того опаздывали.
Приехав, Винченцо понадеялся, что кроме обещанного фортепианного трио, донна Мария их больше ничем не утомит. Вообще-то Джустиниани любил музыку, но сейчас был изнурен сверх меры, и даже писк комара болезненно резал ему по нервам, и потому шопеновское Скерцо нервировало, гайдновские Вариации утомили. Его мрачность была замечена гостями, коих, кстати, было совсем немного. Его сторонились, но не демонстративно, а с некоторым тщательно скрываемым испугом. Он опустился в кресло в дальнем конце залы, откуда музыка была почти не слышна, и некоторое время просто сидел в бездумной прострации. «Пока ты был для этих людей молотом…», пронеслись в памяти слова отца Джулио. «Ты можешь это понести…» вспомнилось услышанное в неизвестной церкви, и он вздохнул. Нужно успокоиться, сказал он себе, перестать нервничать.
К нему подсел Карло Тентуччи, Джустиниани через силу улыбнулся ему, на лице Карло его взгляд отдыхал. Банкир заметил его состояние, беседой не утомил, лишь бросил пару слов о Пинелло-Лючиани. Тот пришел в себя, уже гулял возле своего дома. Винченцо кивнул, едва ли расслышав. Потом, словно проснувшись, спросил, не видел ли Тентуччи Рокальмуто и был ли он на похоронах Ипполиты Массерано? Его это не очень интересовало, но тихий тенор Тентуччи успокаивал его.
— Рокальмуто вчера был у Пинелло-Лючиани, они сидели на скамье у дома мессира Андреа. Я с ним стараюсь не говорить… без лишней надобности, — извиняющимся тоном пробормотал банкир. — Но Пинелло-Лючиани упорно твердит, что стал жертвой вашего колдовства. Я сказал, что это вздор, но все словно помешались. Упорно видят в вас колдуна.
Джустиниани помрачнел, хоть и без того был насуплен и угрюм. Тентуччи же продолжал.
— На похоронах Массерано ее супруг был безутешен. Все, кто знали об изменах Ипполиты, а о них знали все, отводили глаза. И смешно, и стыдно. Почему в таких случаях всегда чувствуешь себя виноватым? — задумчиво пробормотал Тентуччи.
— И смешно, и стыдно, и страшно, Карло, — тихо ответил Джустиниани. — Эта ведьма за три часа до смерти приезжала ко мне, как к колдуну и наследнику дядюшки, — просила посодействовать ей в убийстве мужа… — Джустиниани вздрогнул и опомнился. Болтливый идиот!
Тентуччи несколько секунд молчал, потом потёр рукой вспотевший лоб.
— Вы серьезно? Почему вы сразу не сказали? Впрочем, я понимаю, доверять вы мне не обязаны, — в голосе его были горечь и обида.
Джустиниани, подлинно коря себя за болтливость, тем не менее почувствовал себя виноватым.
— Простите, просто подумайте, каково мне слышать такие предложения. Не сердитесь. Поверьте, я считаю вас своим единственным другом, Карло. — Джустиниани было больно видеть обиду этого человека, который был ему, кажется, предан, и он сказал больше, чем чувствовал на самом деле.
Винченцо порадовался, заметив, что лицо Тентуччи просветлело.
— Вот уж не знал, что ты меломан, Винченцо, — голос Энрико Петторанелло прозвучал совсем рядом, за плечом Джустиниани. Тот резко обернулся, бросив на подслушивавшего тяжелый взгляд. Это еще отродье сатаны. Но ответить не успел — Петторанелло уже приветствовал хозяйку.
Неожиданно музыканты заиграли Вечернюю серенаду Шуберта, и Джустиниани замер. Он любил эту вещь, для него почти что воплощающую ἁρμονία ἐν κόσμῳ, гармонию сфер. Он встал, подошёл ближе. В галерее, среди бюстов Цезарей, матовые лампы струили ровный, не слишком сильный свет. Обилие цветущих растений напоминало оранжерею. Музыкальные волны разливались в теплом воздухе, под выгнутыми и гулкими сводами. Тут заметил Джованну. Она молча стояла в галерее, где людей не было, опираясь на перила лестницы с видимым усилием, ее глаза под бескровным лбом казались огромными. От крайней бледности все её черты приобрели удивительную утонченность, отражение высшей идеальности, которая даже в самых плоских умах пробуждает смущение и беспокойство. Она была грустна, длинный шлейф сообщал ей царственную грацию, нежная мелодия струилась в нем, и Джустиниани вдруг всей душой впечатал в память эти звуки, эту внезапную горечь души при виде ее поникшей головки, запомнил смарагдовый блеск лежащей на плитах ткани, малейшую складку, оттенявшую это высшее мгновение.
Холодный и невозмутимый, он едва не застонал, узнав это начинающееся мгновение вечности, первый проблеск опьяняющей любви.
Господи, почему она?
Джованна вдруг подняла голову, и глаза их встретились. Он безмолвно смотрел на неё, стоящую в отдалении, был готов к тому, что она отвернется, понимая, что это движение причинит ему боль. Она не отвернулась, но чуть улыбнулась ему, вдруг наполнив его душу какою-то невыразимой отрадой, сладкой и болезненной. Он хотел было подойти, но ноги его окаменели, музыка смолкла, мажордом уже приглашал гостей на ужин, и дона Леркари потянула Джованну за собой к столу.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
