– Пить.
Трудно понять в отблесках пламени, что за человек подошел к ней – мужчина или женщина, уж очень старым было его лицо: плоское, с маленьким приплюснутым носом и скошенными к вискам туманными глазами; кожа, как кора дерева, вся в глубоких продольных морщинах, мелко испещренных поперечными. Опахнув кисло-сырным духом старости, человек приподнял голову Марии, поднес к ее рту ковш с водой. Вода не успела смешаться со льдом, талые льдинки тонко звенели о стенку ковша.
– Спасибо, – сказала Мария.
Женщина кивнула. Все-таки женщина, в странном платье из отлично выделанной замши, с длинной бахромой по рукавам и подолу. На завязках бахромы болтались крохотные, вырезанные из кости и ремня игрушки, железные трубочки и кольца.
Отложив ковш, старая женщина протянула к Марии костлявые коричневые руки. Показалось, задушит сейчас. Она инстинктивно отпрянула, и старуха скрипучим голосом пробормотала что-то успокаивающее. Прохладные шершавые пальцы легонько пробежали по лицу, коснулись лба и задержались на темени…
Пусть задушит. После того, что видела в вещем сне, Марии не хотелось жить.
Чуткая рука легла на темя, и старуха запела. Мария не знала ни слова из ее языка, но все понимала. Песнь звала кого-то. Боль, разлитая в теле Марии, начала потихоньку собираться к животу, вытекая из коленей, локтей, из ломких костей и суставов, тронулась выше, соединилась с комом жгучего горя в груди. Тяжелая больная волна затопила грудь, стеснив дыхание, сдавила могильным камнем, но не остановилась.
Старуха пела с закрытыми глазами, почти не разжимая губ. Она звала боль. Древесное лицо покрылось испариной, ручейки пота побежали по впалым вискам. В голове Марии стало темно, мозг пронзило черным полузадушенным криком, жирным чадом и смрадом – нездешним, из сна. Ползучий ужас тек вверх растопленным свинцом, свиваясь толстой оплавленной нитью. Из темных недр тянулось, вытягивалось к затылку и темени горе.
Раздался железный скрежет. Над головой звякнуло, будто ножницы отделили от Марии что-то тугое, живое и цепкое, в глазах мелькнули черемуховые лепестки в каплях крови, и тягучая боль резко отпустила. Тело тотчас охватила истома, ласковая, мягкая, почти младенческая, – Мария не помнила, когда она чувствовала себя так хорошо. Убаюкивающий голос слышался, как серебристый скрип снега, как мамина колыбельная, которой она не знала никогда… «Царю небесный, Утешителю, Душе истины, Иже везде сый и вся исполняй, сокровище благих и жизни…» – пел в голове церковный хор. Мария уснула.
Кто-то поил ее бульоном. Желудок, живущий отдельной жизнью вечно алчущего существа, просил и жаждал, готовый принять столько, сколько в него вольют, но ему не дали сразу. Жидкость, насыщенная непередаваемо сильным вкусом, была густой и жирной.
Марию отпаивали целебным мясным бульоном часто и понемногу, затем сон без видений и грез вновь охватывал ее блаженным теплом. Аромат свежесваренного мяса щекотал и дразнил ноздри: мясом желудок угостили чуть погодя. Вначале на языке оказалось несколько тонюсеньких кусочков, затем еще и еще, Мария с наслаждением глотала горячее, сочное мясо, почти не разжевывая. Глотала и прислушивалась к спокойствию в себе, вокруг, чувствуя, как в кровь вливаются утерянные силы.
Очнувшись, она сказала:
– Хаим.
– Бот, стал ты, – с облегчением откликнулся привезший ее сюда старик. – Домой ехат нада.
– А разве вы не здесь живете?
– Нет, – он махнул рукой, – моя дом далеко-о. Эта дом – сын Кэтэрис.
Он непринужденно ткнул пальцем в древнюю старуху, одетую в просторное, пестрое платье. Сидя на корточках у огня, она задумчиво помешивала в огне палочкой и курила трубку.
– У сын Кэтэрис дба дети, дба сын. Они – там, олени смотрет, охранят. Олень – тых-тых ногой, копат ягель-мох… Тебе домой нада? – нерешительно спросил старик.
– Нада, – ответила Мария, невольно подхватывая якутский акцент.
Она села и огляделась. По бокам мехового полога лежали свернутые рулонами меховые постели, возвышался комод, увенчанный большим эмалированным тазом со сложенными в него вверх донцами чашками, на устланном шкурами полу – пара кастрюль и чайник. Рядом были навалены кожаные мешки и куча какого-то охотничьего снаряжения, к стене прислонены оббитые мехом лыжи-снегоступы, похожие на ракетки для игры в теннис. Возле входа один на другом стояли несколько ящиков.
Старик взял из ящика плитку чая и настругал на дощечке ножом.
– Чай будесь?
– Нет, спасибо, – отказалась Мария.
Он всыпал горсть чая в кружку с кипятком.
Мария поднялась. Голова кружилась, но колени и локти, как ни странно, почти не тревожили.
– Я, наверное, пойду.
– Э-э, погоди! Чай пью – едем. На собака едем.
Мария присела в ожидании, запоздало удивляясь тому, что колени начали слушаться.
– Ты один, дба, три день болел, – загибая по одному пальцу, сообщил словоохотливый старик. – Кэтэрис тебя лечил.
– Спасибо, – вежливо поблагодарила Мария старую женщину, и та, равнодушно качнув головой, снова вперилась тусклыми глазами в огонь костра.
– Ты страсно кричал, – укоризненно шепнул старик, огорченный холодноватой, как ему показалось, благодарностью гостьи. – Уй, нехоросо, быдто болк кричал! Кэтэрис – саман, она лечил тбой голоба от плохой черный сон, бот так – чик-чик, и быбросил сон далеко.
– Спасибо, – растерянно повторила Мария. Ей было неловко. Она не знала, чем отблагодарить гостеприимных людей за приют. Кроме приюта и, кажется, чашки бульона, она ничего не помнила.
На улице сверкало солнце. Пурга намела новых сугробов, но снег успел слежаться. Природа словно отдыхала после потрясений, полярный день сиял и искрился. Несколько облезлых оленей спокойно гуляли у мехового домика, ничуть не пугаясь собак.
Мария вдохнула свежий холодный воздух, немного пьянящий после напитанного крепкими запахами воздуха мехового жилья. Голова все еще кружилась, но неожиданный прилив бодрости и отсутствие каждодневной боли расслабляли тело. Приятно было чувствовать ногами земную твердь, приятно ступать по ней и жить.
– Здравствуйте, – сказала Мария женщине в оленьей дохе, укладывающей что-то к задку приготовленных к поездке нарт.
Женщина скупо кивнула ей и старику. Он спросил о чем-то, она опять кивнула и улыбнулась Марии, перед тем как исчезнуть за откинутой у входа шкурой.
Над тундрой повисла звонкая тишина, нарушаемая только звуком скользящих полозьев и прерывистым дыханием собак. Отдохнувшие, они бежали резво, держа направление на побережье. Скоро дым маленького кочевья растворился в ровной голубизне неба. Мороза не было. Тепло…
От ослепительной белизны снега заломило в глазницах. Мария нащупала в кармане телогрейки волосяную сеточку, накинула на лицо, и старик, оглянувшись, одобрительно подмигнул. Он начал напевать мягким, волнистым голосом и, полагая, что сидящая позади женщина слушает, из уважения к ней беспорядочно вставлял в песню русские слова.
При виде знакомого холма на глаза Марии навернулись слезы. «Три дня, – подумала она. – Меня, должно быть, ищут. Хоть бы Тугарин не наказал за прогул. Я хорошо отдохнула… Хаим вряд ли приехал».
Она ошиблась. На лай собак Хаим выбежал из юрты. Нет, не Хаим, бледное видение, похожее на него… Страшно худой и грязный, с запавшими и красными, словно уголья в плошках, глазами. Мария еще не встала с нарт, как он свалился возле нее, не согнул колени, а именно свалился. Держась на весу на носках, стал целовать ее руки, лицо, дерюжный мешок-шарф; припал к груди, как ребенок, и замычал.
Смущенный старик ошалело глянул на стыдно несдержанного мужчину и, отведя глаза, проговорил:
– Тыый[51].
Мария обняла ладонями лицо Хаима, жалкое, плачущее, и почувствовала то же, что и он. Спазм счастья – короткий и острый, как взмах ножа по горлу.
…Их юрту метели засыпали особенно сильно из-за холма, о который бились летящие косо вихри. Дом встретил рыбаков настороженной тишиной.
– Мария?! Мария! – кричал и звал Хаим, хотя уже понял, что Мария попала в пургу. Он порывался бежать, искать ее, но в таком состоянии, в полубеспамятстве, его не могли отпустить. На плечах, на груди, на спине Хаима повисли женщины и Юозас, а он пытался разметать их, забыв о боли в чугунных пальцах, снова треснувших и помороженных ледяной водой.
Рыхлый мелкий снежок быстро растаял, улегся на солнце за полдня. На поиски Марии вышли почти все мужчины поселка. Потом – Хаим, Юозас и пани Ядвига. Упряжка прибыла, когда они пришли домой, чтобы чуть-чуть отдохнуть и подкрепиться перед новым походом.
Якут отвязал притороченный к задку нарт мешок и вывалил на снег оленье стегно:
– Бот, подарок Кэтэрис отпрабил.
Ахнули все, Мария тоже не знала о подарке. Старик, страшно довольный произведенным эффектом, в щедрости чувств добавил к подарку Кэтэрис половину нельмы и несколько ряпушек из собачьего корма.
