С трудом закончив лекцию, он покидал сцену, прихватив портфель, из которого торчало горлышко поллитровки и из него выливались остатки «горячительного». Это был настоящий шедевр. Фазы опьянения лектора Володя показывал настолько точно, что зрители хохотали неудержимо.
Как каждый настоящий актер, он наблюдал внешние особенности людей, их походку, манеру общаться, интонации и по этим признакам старался познать их внутренний мир. У него был удивительно зоркий глаз. Он видел и запечатлевал такие подробности поведения человека, которые другие и не замечали.
Лепко, как и положено таланту, был талантлив во всем, и подтверждение тому — его дружеские шаржи. Быстро, почти на ходу, а иногда прямо во время репетиций он делал очень узнаваемые и смешные портреты товарищей, среди них есть и мои.
Мы играли с ним во многих постановках. В спектакле «На всякого мудреца довольно простоты», в котором я играл Глумова, он исполнял роль стареющего, важного до глупости Мамаева. Сцены, где он обучал меня искусству ухаживания за собственной женой, были сделаны поистине виртуозно.
А каким трогательным он был в водевиле А. Галича и К. Исаева «Вас вызывает Таймыр». Его дедушка Бабурин был деятелен и по-детски наивен. Володя и в этой роли нашел замечательную, яркую деталь — когда его дедушка надевал пальто, то перед тем, как выйти на улицу, он привычным жестом отворачивал лацкан, чтобы каждый видел, что на пиджаке у него красуется медаль «За доблестный труд».
Он был потрясающим Присыпкиным в «Клопе», смешным и вместе с тем опасным в своей невероятной тупости Оптимистенко в «Бане». С какой гордой осанкой он разговаривал с посетителями и как сгибался, почти в вопросительный знак, выслушивая Победоносикова. Он был убедителен чрезвычайно. Его игра била точно в цель. В Париже, где мы показывали эти спектакли, он, единственный, получил «Гран-при». Увы, Володя ездил в Париж уже тяжелобольным и, к сожалению, вскоре умер.
Анатолий Папанов
Я прожил долгую жизнь. Видел многих замечательных, талантливых, блистательных артистов. И каждый из тех, о ком я рассказал, соответствует этому определению. Но если бы меня спросили, кого из своих современников я считаю артистами гениальными, артистами на все времена, я бы назвал всего три имени — Борис Бабочкин, Иннокентий Смоктуновский и Анатолий Папанов.
Анатолий Папанов был великим артистом, и не для красного словца употребляю я здесь это понятие. Он был артистом-символом. В сущности, ему можно было бы и не преображаться и даже не играть — лишь явиться перед публикой. Он завораживал зал одним своим появлением. Он обладал магнетизмом, каким природа наделяет избранных, и колоссальной интуицией, этой непознанной логикой чувств. Жил он так, как испокон веку жили российские актеры со всеми их особенностями, и играл как Бог на душу положит.
Так много написано книг о мастерстве, столько прочитано лекций, докладов по теории сценического искусства… Сколько поколений актеров выросло, пользуясь учением, созданным великим К.С. Станиславским. Он изложил все точно, будто препарируя свои самые сложные, сокровенные мысли и чувства. Но почему же видишь иногда на сцене холодные, пустые глаза, никчемные жесты у актеров, безупречно знающих теорию? Как часто повторяются теоретические положения без глубокого понимания их! Как-то один режиссер сказал на репетиции актеру, щеголявшему цитатами из теории:
— Что вы все время: «Зерно! Зерно!» У нас все-таки театр, а не элеватор.
Догматическая приверженность даже самой совершенной теории может привести к единообразию, которого в искусстве быть не должно. Но вот выходил на сцену Папанов. И зритель не знал (ему и не надо знать!), по какой теории блестели его глаза, двигались руки, но всегда ощущал присутствие на сцене живого человека, такого, которому ему хотелось верить.
Стало банальным говорить, что надо не казаться, а быть, но, по сути, это самое трудное. Анатолия Папанова никогда, ни в одной роли нельзя было поймать на лжи. Он не укладывался ни в какие рамки и таблицы, но даже когда выходил в полумассовке, был талантлив и интересен.
Он был и в жизни, и в творчестве парадоксален — нем сочетались качества, казалось бы, совершенно несочетаемые. Он был грубоват, резок и вместе с тем неслыханно добр, отзывчив и нежен, открыт, простодушен, но и замкнут наглухо. Редкостно остроумен, хлесток на язык, но сверхделикатен, отчаянно смел, но и осторожен.
Как— то приехали мы на гастроли в Севастополь. Вечером спектакли, а днем, конечно, все на пляже. Я, Весник, Плучек и Папанов всегда ходили вместе. Я плавать вообще не умею, поэтому сидел на берегу, а они втроем заплывали черт-те куда, за буйки, залезали на какой-то утес. Однажды я не выдержал и спросил у Толи: «Что это вы так далеко заплываете?» А он мне: «Так это единственное место, где можно спокойно поговорить о политике».
Он имел завидное мужество оставаться самим собой в любых, даже суперофициальных обстоятельствах, а это свойственно только избранным.
На заседании художественного совета Толю часто заносил темперамент, и тогда он резал правду-матку в глаза любому. Проходило полчаса, и он начинал маяться, кляня и казня себя за несдержанность.
Он бывал очень груб перед спектаклем, мог накричать на любого, кто подвернется под руку.
— Какого черта ты мне эти сапоги принес? Я в них влезть не могу! — кричал он.
Видимо, таким образом он настраивался, готовил себя к выходу. У каждого актера свои приемы. Проходила минута-другая, он подходил к этому человеку и говорил:
— Извини меня, ради Бога! Я был не прав.
Мы многие годы сидели с ним в одной гримерке, но он ни разу не сказал мне грубого, обидного слова.
Я знал, что Толя человек, при видимой грубости, добрый и застенчивый. Как-то во время гастролей ему стало плохо. Пришлось вызвать врача. Толя страшно переживал. Ему было неловко, что мы кого-то из-за него побеспокоили. Приехали врачи. Сказали, что ему нужно лежать, принесли носилки, чтобы нести в машину. Тогда Толя попросил жену дать ему кепку, накрыл ею лицо и только после этого разрешил поднять носилки: ему было плохо, а он стеснялся, что его — такого большого и сильного — кто-то несет.
Папанов ушел на фронт в 1941 году. Был заместителем командира минометного взвода, а после тяжелого ранения в ногу, инвалидом, с двумя ампутированными пальцами, вернулся в Москву и поступил в ГИТИС. Его талант сразу оценил великий актер М.М. Тарханов и, несмотря на хромоту, взял на свой курс. После окончания института Анатолия сразу приглашали три столичных театра — МХАТ на главную роль в «Дядюшкином сне» Ф.М. Достоевского, Малый театр и Театр сатиры. Толя отклонил столь
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
