Программа эвтаназии сначала проводилась в глубокой тайне. Ее рождение можно отнести к 1935 году, когда Гитлер подписал приказ о создании клиники «Хадамар». Именно здесь и началось уничтожение пациентов, которым медицина была бессильна помочь. К началу Второй мировой войны вовсю уже работали еще пять подобных центров.
Наибольшую пропускную способность имели Адхайм и Зонненштайн. Расположенные в небольших городках, эти клиники строго охранялись, а персонал давал подписку о соблюдении секретности. Местные жители даже не представляли, что делается за железными воротами. Они только видели, что к воротам подъезжают обычные автобусы, в которых сидят какие-то люди, а потом автобусы выезжают, но никто больше там не сидит. Может, кому-то и приходила в голову такая несуразность: если пассажиры остаются в клинике, то сколько же их? И почему никогда и никого не выпускают на прогулку? И что же это за больные, если никто из них не выздоравливает? Население не задавалось такими вопросами. А между тем в эти специальные медицинские учреждения привозили тех, кто должен был легко умереть. Сначала сюда привозили людей, содержавшихся в лечебницах. Лечебницы по Германии стали закрываться одна за другой. Неужели не было пациентов, которых нужно было лечить? Были. Но они больше не определялись в лечебные заведения. Они отправлялись в центры эвтаназии.
Хадамар — первая «клиника», созданная для уничтожения «нездоровых» немцев
В одной только клинике Хадамар было уничтожено несколько тысяч немцев. Кладбища клиник представляли собой огромные поля со столбиками, на которых стояли номерные знаки. Длинные ряды столбов на грязно-коричневых полях, лишенных растительности. Родных извещали о смерти простым письмом, где никогда не стояла истинная причина гибели. Чаще всего диагнозами были «сердечный приступ», «обострение хронического заболевания», «перитонит». Родителям, чьи неполноценные маленькие дети оказались в таких клиниках, вообще ничего не сообщалось об их смерти. Считалось, что дети могут умереть просто в силу их возраста. Если взрослых больных «обрабатывали» смертельными инъекциями, то с детьми поступали гораздо проще: их морили голодом. В конце концов, несчастный ребенок умирал от недоедания. А недоедание… естественная причина смерти.
По подсчетам специальной комиссии врачей, из каждой тысячи немцев у 10 имеют место психические отклонения, из этих 10 человек пятерых надлежало поместить в специализированные клиники; из этих пяти человек один подлежал программе эвтаназии. Ориентировочно предполагалось умертвить от 65 до 75 тысяч человек. И многие из этих людей, подлежащих обработке (так именовалась процедура на жаргоне врачей), не были евреями, они были немцами. Немцами, недостойными называться немцами, потому что они больны. Гитлер строил государство, в котором не было места больным. Он строил свой Рейх исключительно для здоровых.
Не удивительно, что в государстве, где идеалом был сильный и отважный человек, спорт всячески приветствовался и внедрялся на государственном уровне. И не удивительно, что за пару лет Германия стала страной спортсменов. Это явление было настолько массовым, охватывающим все слои населения, что Германия удостоилась чести принимать Олимпийские игры 1936 года.
Это было колоссальное зрелище, так Олимпиаду описывали все, кто на ней побывал. Тысячи немецких юношей и девушек маршировали по стадиону, слаженно выполняли движения, на их лицах сияли улыбки, и от них веяло счастьем. Немецкие спортсмены на этой Олимпиаде завоевали множество золотых и серебряных медалей, немецкие комментаторы захлебывались от восторга. А в неприметных городках умирали другие люди, совершенно не спортивные, неспособные дать Германии не то что медалей Олимпиады, но даже труда собственных рук. В величественном здании Третьего рейха им нашлось только одно место — кладбище с могилами без фамилий и имен. И в то время, когда они умирали, немцы искренне радовались, читая вселяющие энтузиазм газетные статьи, что жизнь налаживается и скоро наступит полное счастье.
Программа по «оздоровлению» нации приносила свои результаты: на Олимпиаде в 1936 году немцы взяли множество наград
Если честно, то жизнь в чем-то и налаживалась. По сравнению с годами мирового кризиса улучшились экономические условия, продукты стали дешевле. Некоторые предприятия Гитлер национализировал, некоторые остались в частных руках, но и там, и там создавались новые рабочие места, безработица отступала. Как только Гитлер пришел к власти, он возродил военную промышленность, что тоже снизило безработицу. Новое правительство хвалили за стабильность. Народ, на который фюрер ориентировался, эту политику поддержал. Буквально за пару лет страна немцев стала выглядеть как огромная стройплощадка. И это радовало глаз. Людей мало волновало, что теперь больше нет оппозиции, а существует всего одна партия. Внутри этой партии существовали разные течения, они спорили между собой, но цель имели единую — великий Рейх. Простым людям это нравилось. А те, кому не нравилось, — те уезжали. Их было по сравнению с целой Германией не так уж и много, и все высоколобые — журналисты, писатели, художники, профессора, адвокаты, врачи, инженеры, то есть, как их тут же окрестили, еврейские предатели, которые не хотят Великой Германии, враги. Народ, конечно, боялся попасть в лапы штурмовиков или полиции, но каждый был убежден, что с ним-то этого не случится. Он ведь хороший немец. Он радуется возрождению Германии.
И народ радовался. Судя по сохранившимся кадрам хроники, с каждым годом народ радовался все больше. Мероприятия национал-социалистов, всегда отличавшиеся размахом, стали еще грандиознее. Это были настоящие спектакли с демонстрацией силы, завораживающие зрелища, если они могли потрясти даже иностранцев и заставить их кричать вместе со всем немецким народом: «Хайль, Гитлер!» Заметки иностранцев тех дней напоминают восторженные советские репортажи со строек века: всеобщее воодушевление, подъем, счастливые лица. Удивительны были и средства, которыми нацисты оформляли свои митинги и шествия. Это было зрелище, рассчитанное на чувство благоговения, как всегда перед чем-то огромным и великим: если флаг — так яркий и очень большой, если праздник — так массовый, если шествие — так многотысячное.
Шпеер вспоминает, как готовились ко дню 1 мая, который считался в Германии общенародным праздником: «В ту же ночь возник проект грандиозной трибуны, за ней три гигантских флага, каждый превосходит высотой десятиэтажный дом; а полотнища должны быть натянуты на деревянных перекладинах, оба крайних — черно-бело-красные, а посредине — флаг со свастикой. С точки зрения статики все это было весьма рискованно, ибо при сильном ветре флаги выглядели бы как паруса. Их предполагалось подсветить сильными прожекторами, дабы, как на сцене, усилить впечатление приподнятого центра. Мой проект был тотчас утвержден».
Когда на берлинском стадионе проходил партийный съезд, впервые была применена особого рода подсветка: «Эффект превзошел полет моей фантазии. 130 резко очерченных световых столбов на расстоянии лишь 12 метров один от другого вокруг всего поля были видны на высоте от 6 до 8 километров и сливались там, наверху, в сияющий небосвод, отчего возникало впечатление гигантского зала, в котором отдельные лучи выглядели словно огромные колонны вдоль бесконечно высоких наружных стен. Порой через этот световой венок проплывало облако, придавая и без того фантастическому зрелищу элемент сюрреалистически отображенного миража. Я полагаю, что этот „храм из света“ был первым произведением световой архитектуры такого рода, и для меня он остается не только великолепным пространственным решением, но и единственным из моих творений, пережившим свое время. „Одновременно и торжественно, и красиво, словно находишься внутри ледяного собора“, — писал английский посланник Гендерсон».
Сердце замирало не только от масштабности зрелищ, но и от их строгой слаженности, повышенного эмоционального фона, якобы сдержанного, на самом деле невероятно романтического.
Герцштейн вспоминал: «Приведение к присяге берлинских отрядов фольксштурма явилось, пожалуй, самым близким отголоском довоенных мюнхенских митингов, каких Рейх давно уже не видел. Музыка, массы людей, фанатичные речи, руки, вскинутые в клятвенном жесте, все это стало отличительной чертой того давно канувшего в вечность берлинского дня. Церемония началась в половине десятого утра, когда Геббельс появился на балконе, выходящем на Вильгельмплатц, и оркестр грянул: „Мы маршируем по Большому Берлину“, песню „Эры борьбы“. Под звуки фанфар прозвучала команда: „Берлинский фольксштурм, внимание! Поднять штандарты и знамена! Равнение направо“.
