Она все время билась, как муха в тенетах. Как помнил Филипп, у них всегда не хватало то хлеба, то дров на зиму, то керосину. А когда умер отец, его оказалось не на что хоронить. Они пришли к господину Жогину и терпеливо сидели на кухне, слушая кухаркины вздохи. Сначала выглянула Ольга, показала Филиппу язык, но он отвернулся, шмыгнул носом. Тогда девчонка ткнула пальцем, показывая на его валенки. Филипп с ужасом заметил, что с них натекла целая лужа, и утянул ноги под стул. Теперь господа рассердятся и ничего не дадут. Вышел господин Жогин, тогда еще с черными усами, покачал головой и дал три рубля, а госпожа Жогина принесла матери узелок с обносками. Кланяясь, мать и Филипп попятились к дверям. Но на улице мать сердито плюнула и утерла злую слезу.
— Отец-то с год без всяких денег от приюта снег возил. А они раскошелились. Три рубля.
* * *
Просыпаясь утром и вечером собираясь спать, слышал Филипп на новой квартире ругань и упреки господ Жогиных, которые нарочно подходили к двери его «зала», большой, совершенно пустой комнаты. Наверное, после этого им становилось легче.
Когда приходила Ольга с мужем, Филипп невольно прислушивался. Она по-прежнему вызывала любопытство. Казалось, что был он в прошлом связан близостью с этой женщиной. Но это было так давно, что встречи те забылись, а интерес к ней остался.
Жогины наперебой шептали своему зятю, но так, чтобы слышал новый жилец:
— Тс-с, Харитон Васильевич, тс-с, у нас теперь за пазухой змея. Собственная. Сами вырастили.
Карпухин взрывно хохотал:
— Удав, кобра, гадюка?
— Гадюка, гадюка, — торопилась сказать Жогина и начинала перечислять, сколько обносков отдали они Филиппу. У Спартака сжимались кулаки: другой бы давно с такими контрами разделался, но он терпел.
— Деградация, крушение возвышенных идеалов, — доносился певучий голос Жогина. — Полное крушение идеалов. Разбой и анархия в стране. Мы революцию ждали, как невесту, мы благоговели перед ней, а они ее опошлили, опорочили.
— Бросьте, дорогой папаша, — обрывал Жогина бодрый голос поручика, — бросьте эти шикарные речи. Они и довели до этого. Есть один повелитель: казацкая плетка.
— Харитон, ты что! — прерывала его Ольга. — Ведь все слышно.
Карпухин назло кричал громче:
— Кнут, кнут нужен. А так жить — лучше пуля в лоб.
Ярый был поручик. Сильно ярый. Нисколько он не переменился.
Чаще Жогины засыпали, так и не дождавшись жильца. Из-за этого они, видимо, чувствовали себя хуже.
В тот вечер Филипп от начала до конца выслушал все рассуждения Жогина и, притушив пальцами витую церковную свечку, уснул.
Его подняла барабанная дробь в дверь.
— Кто?
— Открой!
На пороге весь залепленный снегом стоял Петр Капустин. На бровях и ресницах поблескивали капли воды. Он стряхнул снег, криво усмехнулся.
— Пришел вот посмотреть, как живешь. Есть вода?
Филипп ждал. Уж, конечно, не напиться явился Петр в ночь-полночь. Что-то случилось.
Капустин сбросил в комнате размякшую кожанку, стряхнул ее, нашел гвоздь и вдруг выругался:
— Курилов-сволочь хотел сейчас арестовать. Человек пятнадцать пришло. Опять в стельку... Видимо, погреб какой разбили. Я услышал: по лестнице идут, грозятся, через слуховое окно вылез на крышу, потом на сарай — и к тебе. Военный диктатор нашелся! Сбросили его, так он решил сам переворот устроить. Саврас без узды!
— А Лиза-то как? — встревожился Филипп.
— Так, — неопределенно ответил Капустин. Ему не хотелось рассказывать, что после суда над Куриловым он не пошел к Лизе. Такое Кузьма публично заявил! Он долго не мог успокоиться. А на другой день уехал, и, когда вернулся, ему стало стыдно идти к ней. Ведь она говорила. «А я поверил. И кому поверил, Кузьме? А разве можно верить Кузьме, не выслушав ее?» Петр чувствовал неоплатную вину перед Лизой и хотел в тот же вечер отправиться к ней. А тут Курилов.
Филипп приставать с расспросами не стал. Он по лицу Петра понял, что сидеть и разговаривать некогда, натянул не успевшие просохнуть ботинки, краги, шинель.
— Я один пойду. Тебе нельзя.
Петр кивнул.
— Узнай, были ли они у Василия Ивановича и Дрелевского. Предупреди. Если арестовали их, значит, заваруха серьезная. Обязательно проберись на телеграф, и пусть при тебе же сообщат по прямому проводу в Екатеринбург, Белобородову.
Капустин набросал телеграмму для Уральского обкома, приказ телеграфистам.
— Ну, и... — Петр замялся, — Лизу успокой. Наверное, у нее тоже были они. Но это потом, если времени хватит.
Филипп не любил задавать лишних вопросов, он нахлобучил папаху и сквозь мокрую вьюгу зашагал к Лалетину, хлюпая в снежной каше. Из-за угла скараулила его метель, сыпнула в лицо горсть снежной крупы. «Ух, погодка, чтоб ей...»
А Курилов, видать, совсем рехнулся или спутался с кем.
Днем Спартак видел Кузьму на Преображенской около дома Вершинина, где размещался клуб анархистов. Мокрый черный флаг бессильно обвис. Из окна торчит пулеметное рыло. Кузьма балагурил с гармонистом Саней Ягодой. Теперь Саня веселил анархию — мать порядка. Кузьма зачерпнул снег и, скатав комок, запустил в Филиппа.
— Богато жить зачал, не узнаешь, — и захохотал.
Филипп, изловчившись, поймал снежок, но тот разбился о руки.
— Плохо катаешь, Кузьма, — и сам слепил ком, но Курилов ускочил за двери. Снежок угодил в затылок зазевавшегося Сани Ягоды.
Может быть, Кузьма просто так заходил в анархистский клуб, а может, до чего и договорился там.
Как назло, красногвардейский отряд в отъезде. Кузьму не арестуешь, да и в губисполкоме и у начальника гарнизона он имеет хорошую закрепку. Из-за этого и велел ведь Капустин передавать тревогу в Уральский партийный обком.
Вначале Филипп пошел к Василию Ивановичу Лалетину. Он ближе других жил, и так идти было удобнее. А с Василием Ивановичем они расстались, считай, всего часа три назад, потому что ездили к Аркадию Макарову на «спичку». Тот целый праздник сладил: открывалась на фабрике бесплатная столовая для всех рабочих, а Василий Иванович хотел там сказать речь по текущему моменту перед тем, как начнется еда.
Макаров привел их к конторе. Над крыльцом алела обтянутая кумачом звезда. Сразу ясно — торжество. На фабрике Аркадий показал, как делаются спички. Сам он вырядился в белую рубаху и, чтобы воротник ее не замарать, замотался шарфом, хоть жара была в этих цехах да капало, куда попало.
— Без спичек можно вовсе погибнуть в темноте. И поскольку свет даем, решили мы назвать фабрику «Красная звезда», которая всем дорогу освещает, — говорил Макаров, обходя теплые лужи, которые образовались оттого, что дерево парили для спичек до такой поры, что оно, как капустный вилок, развертывалось по слоям.
Василий Иванович хвалил Аркадия за фабричное название, за то, что спички получаются неломкие.
Филипп был доволен, что увидел своими глазами все спичечное, хозяйство. Оказывается, не тяп-ляп и готово, а свое дело серьезное.
За одно только поругал Василий Иванович Макарова. Когда под гудок засели рабочие за столы, расхватали глиняные миски с ложками и, вся мокрая от жары и смущения, стряпуха стала разливать похлебку, вдруг что-то пыхнуло и заискрилось за окном. Все думали, что это взрыв устроила контра. А Макаров объяснил, чтоб не пугались:
— Фейерверк!
Лалетин этим фейерверком и оказался недоволен:
— Столь ты селитры зазря спалил, Макаров. Сам же говоришь, с сырьем хоть матушку-репку пой.
— Так я для торжества момента, — оправдывался тот.
Потом Василий Иванович сказал, что бесплатная столовая — это, почитай, уже как при социализме. И что такое доброе дело надо бы везде сделать, да пока сил нету. И если б Ленин узнал об этой столовой, он, может, бы похвалил и даже определенно похвалил, потому что такое-то может статься только при Советской власти.
Потом Василий Иванович передохнул, хитро поглядел на всех и спросил:
— Вот меня председателем горсовета выбрали. Как вы считаете, к чему это приравнять можно, если взять царское время?
— К губернатору, — гаркнул носатый парень.
— Ну, хватил, — оборвал его старик в холщовой рубахе. — К городскому голове, наверно.
— Да, к голове, — подтвердил Аркадий Макаров.
— Вот и я думаю, — все так же хитро глядя на недоуменные лица рабочих, сказал Василий Иванович. Филипп про себя эти разговоры не одобрил: будто похваляется. А Лалетин продолжал: — Так вот, маляр я, а приравниваюсь теперь к городскому голове. Сидят еще у нас кузнец, солдат и зольщик в горсовете, в общем, все рабочие люди. А раньше кто был в городской думе?
Посыпались фамилии. Все гильдийный народ, чистый сидел в думе.
— И вот соображайте: какая наша власть?
Потом вдруг Василий Иванович насупил брови, отставил ногу в побелевшем сапоге и стал похож на какого-то господина.
