пальцев. Но главным было лицо.
Это было лицо как бы всех, кого Юрик видел в своей жизни. Немного от матери, немного от отца, от самого Юрика, от шести или семи баб, с которыми недолго жил; еще от каких-то лиц, школьных, армейских, просто знакомых; и всё это было в одном лице.
Он выскочил во двор.
Никого у окна не было, чисто. Только несколько мелких бабочек брызнуло. И еще несколько продолжало кружить возле окна. Может, просто так летали. «А бабочка крылышками…»
Нет, к траве он не притрагивался. Да она и поганая в тех местах, судя по отзывам. Он вообще держался за свое здоровье, так что траву мысленно исключаем.
На следующий день… В общем, это уже неважно. Рассказывать никому не стал: дурка не входила в его планы. Даже отцу не стал, держал этот случай в себе.
Снова ненадолго заинтересовался этими… бабочками. В Сети порылся, френдов поспрашивал. «Мельхиты», не слыхали? Ноль. Слово означало каких-то монахов у арабов, но монахами Юрик не интересовался.
Сдать эти крылышки на анализ? Хорошо бы, да только нечего. Отец после расшифровки сжигал их, как секретные письма. Юрик помнил этот запах, от сожженных крылышек. Сладковатый такой.
– Постараюсь приходить чаще, – громко сказал Юрик.
Отец устал. Глядел в пол пустыми глазами, тер левый бок.
– Сердце? – поднялся со стула Юрик. – Сиди, сам сделаю…
– Корвалол… В моей комнате.
Юрик кивнул. Чуть приволакивая затекшую ногу, пошел в отцовские покои.
Комната была маленькой и темной, мама звала ее «паучьей норой». Вечно горел ночник, на стенах висели фотопортреты жуков и прочей отцовской фауны; на полу ящик с инструментами, из заводского прошлого, Юрик по привычке слегка пнул его.
Пузырек с корвалолом в белых потеках был на столе. Но внимание Юрика привлек не он. Рядом с ним лежали пинцет и несколько маникюрных ножниц разной величины и формы. И несколько кисточек с засохшей краской.
Теперь всё окончательно стало на свои места. Юрик взял ножнички и почикал ими. И тут же положил на место, заметив отца, который глядел на него из коридора.
– Сейчас накапаю, – Юрик принялся отвинчивать присохшую крышку.
– Не надо… Я просто посплю. Это не сердце. А ты иди.
И неожиданно быстрыми шагами двинулся в спальню.
Юрик завинтил корвалол, снова повертел в руках ножнички. Интересно, а из чего всё-таки он их вырезал? Крылышки выглядели как настоящие, и на ощупь. Юрик вернулся на кухню, поискал последнее письмо, с бестолковым посланием. Вспомнил, что отец его тоже сжег.
Юрик открыл кран, чтоб всё-таки что-то вымыть, но не стал. Пошел в спальню прощаться. Снова прошел мимо включенного компа, мимо пустого аквариума, в котором когда-то обитали отцовские друзья, и еще одного аквариума.
Отец лежал на том же месте, где Юрик нашел его днем.
Только был укрыт с головой, чего раньше за ним не водилось.
– Я пошел!
Одеяло пошевелилось:
– Да.
Расстроился, наверно, что обнаружили его тайную мастерскую.
Юрик улыбнулся:
– Бать, я тебя люблю.
Под одеялом хмыкнули. Или всхлипнули – не разобрать.
Юрик тоже хмыкнул: его веселил вид отца, лежащего с натянутым на голову одеялом.
Заметил какое-то темное пятнышко на постели. Даже два.
Надо было включить свет, но не стал, отец уже спал, кажется. И так было понятно что. Мелкие невзрачные бабочки.
Юрик тихонько засмеялся.
Лицо его дрогнуло, точно по нему прошла небольшая волна. Еще два-три мотылька слетели с его тельняшки и закружились по комнате. И еще несколько, с легким шорохом. Через пару секунд весь Юрик уже разлетелся по комнате, садился на потолок, на скомканные отцовские штаны, ползал по стеклу…
Облетев застывшего под одеялом мужчину, стая вылетела в окно.
Ночь коротка
Я родился в пустыне.
Очень люблю этот край, где когда-то скакали мои предки.
Этой любви меня научили родители: мать, Асимова Рано, и старший брат, Асимов Январжон. Отец не успел научить, погиб. Начался снежный буран, он вышел по нужде, потерял дорогу. Мужчины из его роты тревогу объявили, взялись за руки, пошли цепью на поиски. Только весной нашли. Хотели привезти муллу, но муллу из-за секретности Объекта не разрешили, сказали, лучше потом сделают памятник со звездой, мы, как семья, будем получать пенсию. А если будет мулла, ни звезды, ни пенсии не дождетесь, решайте. Мать, Асимова Рано, была согласна.
Любить этот край она меня приучала так: через сказки.
Сейчас понимаю, что она специально в разные сказки слово «пустыня» вставляла. Например, написано: поскакал царевич. А мать вслух: царевич поскакал по пустыне. Шахи у нее тоже всегда в пустыне правили, и ремесленники, и все из сказки «Бей, дубинка!». Когда я немного читать начал, я сказал: мама, вы, наверное, хитрите; тут так не написано. Она говорит: тут неправильно, а я знаю, жизнь прожила. Кроме, говорит, пустыни ничего не бывает, море только бывает, в море человеку жить нельзя, не рыба. Человеку место пустыня, гордиться надо. Но я не знал, как гордиться. Спрашиваю: мама, мама, а Москва тоже пустыня? Москва у нас на стене висела, с красною звездой, такую на могилу отца обещали. Мать говорит: да, тоже пустыня. Шапку мне на глаза надвинула, чтобы вопросы не задавал. И я не задавал.
А брат по-другому учил пустыню любить. Очень командовать ему нравилось, думал, что будущий начальник. Сядет на перевернутое ведро, начнет: направо! направо! Я назло налево поворачивался. Мы из-за этого дрались, выбегала мать и била обоих, брата первым как старшего за неоправданное доверие.
Иногда мы успевали убежать, потому что мама была сильная, лупила больно, за что ее не только подруги, но даже некоторые офицеры уважали. И мы убегали в пустыню, но недалеко, чтобы нас могли найти соседи и сказать маме: Рано-опа, мы вас и память вашего мужа уважаем, детей так не наказывайте, дикими вырастут. Мама от этого вздыхала, говорила, что нас не бьет, просто пенсия маленькая, а сама она, как назло, совсем беззащитная женщина.
Пока нас не находили, мы с братом прятались в пустыне, искали в ней места, где копать хорошо. Гильзы копали, череп какой-нибудь подходящий. Один раз даже дерево целое откопали, гладкое-гладкое. Хотели ракету откопать, которую офицеры однажды запустили с Объекта, а потом потеряли. Кто найдет, сразу медаль. И в Москву за находчивость пошлют, на кремлевские звезды посмотреть.
Вот за это полюбил пустыню, убегал в нее, фантазиями разными занимался. Иногда сижу, представляю, как с неба ящики с разной едой начинают падать, падать, я объедаюсь и делюсь с товарищами.
А
