Глубокий духовный провал при удаче внешнего достижения; «буфф», заменяющий собою «мистерию». Как это могло случиться? Для того, кто «душу футуризма» считает «пустым местом»-ответ несложен: чего же иного было ждать от духовной пустоты? Но для меня «пустым местом» является лишь душа массового футуризма, давно уже умершего от собачьей старости. Духовно мертвое «деймо» уткнулось мордой в Обводный канал, кануло в Лету; но ведь не о нем и речь, а о подлинно живом «действе» многих «вещей» В. Маяковского: его «трагедии», его «тетраптиха», «Войны и Мира», «Человека», «Мистерии-Буффа». Откуда же такой духовный срыв? Что гнетет долу мертвым грузом душу живого футуризма?
Ответ прежний: «Вещь». Крепко оседлала ведьма-Панночка «бычью шею» Хомы Брута XX века. Он понимал это, он знал, что оседлан, и крикогубыми заклятиями творчества пытался сбросить это ярмо «Повелителя Всего» (ибо он ведь и есть мировая душа Вещи внешней культуры). Теперь, построив по указке «Повелителя Всего» свой земной рай, он делает вид, что свободен он от ярма, что сбросил он ведьму с своей шеи. А она-крепко сидит, тем крепче, чем больше кичится он своей свободой.
Когда распахиваются, наконец, перед «нечистыми» широкие ворота «Земли Обетованной», то хозяев нового мира идут встречать «Вещи». Страшно «нечистым»: ведь были они на земле рабами вещей, рабами машин, а теперь… — «тоже, подходит, походка мышиная! Мало коверкало нас машиною! Вам бы лишь зубы на рабочих ростить» (нарочно-ли берет автор самую элементарную и опять-таки лишь внешнюю форму «оседланности» Вещью?) Но вместо «бунта Вещей» из прежней «трагедии», в этом «буффе» нас ждет раскаяние и покорность Вещей новым хозяевам земли:
Прости, рабочий!Рабочий, прости!Рубля рабы,рабы рабовладельца были.Заставил цепным делаться!Берегла прилавки, сторублева и зла.В окна скалила зубья зарев.Купцовы щупальцы лезли из лавок.Билось злобой сердце базаров!Революция,прачка святая,с мыломвсю грязь лица земного смыла.Для вас, —пока блуждали в высях, —обмытый мир расцвел и высох!Свое берите!Берите!Идите!Рабочий, иди!Иди, победитель!
Полная победа! И глубокое духовное поражение автора: ведьма «Вещь» крепко гнетет его голову к земле. Ибо иначе он увидел бы, он понял бы, что все время говорит лишь о внешней победе, о внешних плодах «социальной революции» и не может поднять глаз на ее духовные результаты. Смыт с лица земли обетованной «Собственник»-пусть так; но автор не видит (сильна ведьма-Вещь!), какая же духовная ступень ответит этой социальной? И лишь элементарное и снова лишь внешнее вкладывает он в уста «нечистых»: «товарищи Вещи! знаете что-довольно судьбу пытать! Давайте, мы будем вас делать, а вы нас питать. А хозяин навяжется-не выпустим живьем! Заживем!» И в заключительном апофеозе «Мистерии»-все то же и то оке: «старые арии»!
Лучи перевяжем пучками метел,чтоб тучи небес электричеством вымести.Мы реки миров расплещем в меде.Земные улицы звездами вымостим.
Тут все есть, коли нет обмана. Одного только нет: зерна духа живого. Нет человека. Есть лишь внешнее его, но не внутреннее творчество. А где нет последнего-там провал в духовную пустоту, там ведьма-Панночка едет верхом на несчастном Хоме Бруте, там гибель «мистерии» в трагическом для автора «буффе».
X. «Борщ из незабудок»
Если бы футуризм был сплошной «буфф», то разве стоило о нем много разговаривать? Если в футуризме есть хотя бы веяние крыла «мистерии», то надо выявить эту внутреннюю правду, понять и принять ее.
Внешние преграды для этого давно отпали. Прежде футуризм был «аристократичен», говорил с немногими избранными на «заумном языке». А легко-ли, со стороны, добраться до внутренней правды слов «с чужими брюхами»! Теперь футуризм стал «демократичен», стал даже «со-циалистичен»-прощай, «заумный язык»! Героическое время прошло, буржуа достаточно «наэпатирован»; перед нами-футуризм прирученный, одомашненный, его уже из рук кормят. И если иные из примазавшихся к футуризму не прочь умильно ворковать: «дайте попке сахару!» — то ведь и подлинный футуризм теперь далеко уже не прежний неустрашимый Гектор былой бессмыслицы. «Слово имеет смысл!» — вот, до какой измены самому себе дошел футуризм, когда-то бывший революцией формы; пришла внешняя революция-и он застегнул на все пуговицы свой оффициально признанный мундир.
Мелочь: интересно сравнить стихи В. Маяковского в отдельных футуристических сборниках 1912–1915 гг. («Садок Судей», «Дохлая Луна», «Требник Троих» и др.), с теми же стихами, собранными в его книжке «Простое, как мычание». Как он причесался знаками препинания, принял вид пообыденной, отказался от невинных ребусов (почему-то так сердящих госпожу Публику), вытянул строки в приличный им ряд! Если раньше он писал, как его левая нога хочет:
Пестр как фо —Рель-сыНБезузорной пашни, —
то теперь он уже членоразделен, вразумителен, причесан:
Пестр, как форель,сынбезузорной пашни.
Мелочь, но характерная (их-десятки); футуризм не хотел более загромождать свою правду ненужной скорлупой фокусов. «Никто, зажегши свечу, не покрывает ее сосудом», — истина тысячелетняя; а футуризм был уверен, что свеча им зажжена. И он пожелал, чтобы сосуд был прозрачный.
Два слова об этом «сосуде»; я здесь не вхожу в подробное его изучение. Но тот, кто войдет, увидит: В. Маяковский имеет свою форму, свою рифму, свой словарь, и, внимательно вглядываясь в них, придет с другого конца к прежнему выводу о Хоме Бруте и Вещи. Он-тяжеловоз русской поэзии. С тяжело пригнутой к земле головой, упорно и трудно работает он над перебойным ритмом, над ломанными строками (почти всегда, однако, размещающимися в обычное «четверостишие»), над тяжелыми, долу гнетущими, искусственными, подлинно машинными, «вещными» рифмами. Все эти «разговаривать» и «варево», «тех никак» и «техника», «хоботом» и «гроба том», «храбрости» и «раб рости», «излив там», и «лифтом», «выстрелу» и «ввысь стрелу» и так далее, сплошь, без отдыха себе и другим, — слишком характерны, чтобы не быть тесно связанным с внутренней сущностью поэзии В. Маяковского.
«Вещность» рифмы тесно связана со «словарем» поэта; и «словарь» его-такой же, вещный, мясистый, крикливый. Сам он описывает, как «гриммируют городу Круппы и Круппики грозящих бровей морщь» (тому самому городу, поэт которого-он), — а у поэта
— во ртуумерших слов разлагаются трупики.Только два живут, жирея:«сволочь»и еще какое-то,кажется-«борщ».Поэты,размокшие в плаче и всхлипе,бросились от улицы, ероша космы:«как двумя такими выпетьи барышню,и любовь,и цветочек под росами?».
Но он, В. Маяковский, поэт улицы-не размок в плаче и ветчине; он смело остался на улице, взял и «сволочь», и «борщ», и еще им подобные-и построил на них остов своей поэзии. Он «крикогуб», он груб-и это его показная внешность; а под этой оболочкой, быть может, таится «душа прямо геттингенская». Откуда вы знаете: может быть-
когда мой голоспохабно ухаетот часа к часуцелые сутки, —может быть, Иисус Христос нюхаетмоей души незабудки?!
Может быть. Но тем более верно тогда и мое понимание футуризма, как падающего под тяжестью вещности, тяжкой Вещью обремененной души. Ибо если Владимир Маяковский есть лишь современное воплощение Владимира Ленского, то какова же власть ведьмы, сумевшей геттингенскую душу поэта облечь в желтую кофту бурсака Хомы Брута!
«Вещные» рифмы; «мясистый» словарь; нежная душа. Словом-борщ из незабудок. Что бы ни прикрывалось этим, — душа геттингонца или душа бурсака, — но следствие их: «тяжеловозость». «Оковала земля окаянная»! В. Маяковский-ломовой извозчик поэзии, тяжело громыхающий по булыжным мостовым города «души своей незабудки». И сам он откровенно признает свою тяжеловозость, хотя и метит в других:
Я раньше думал, —книги делаются так:пришел поэт,легко разжал уста,и сразу запел вдохновенный простак, —пожалуйста!А оказывается: —прежде чем начнет петься,долго ходят, размозолев от брожения.И тихо барахтается в тине сердцаглупая вобла воображения.
Целит в других, а попадает в себя; ибо если поэту часто дано «легко разжать уста», то «поэт» этот во всяком случае! — не В. Маяковский. Этот-тяжело ворочает челюстями, разгрызает камешки, и, быть может, лишь в трансе «крикогубости» видит спасение от давящей его и здесь «вещности». Варит «борщ из незабудок», а получает борщ мясной, густой, уваристый, бурсацкий, тот самый борщ из топора, который сварил когда-то бравый солдат народного «буффа».
