Как только вольноотпущенник вышел, Отон поставил меч острием вверх, держа оружие обеими руками, и упал на него. Боль была настолько коротка, что он вскрикнул всего раз, и крик этот известил о случившемся тех, кто был за дверями спальни[3525]. Рабы подняли жалобный вопль, и тут же весь лагерь и весь город наполнился рыданиями. Воины, с громкими стонами сбежавшись к дому, отчаянно сокрушались и корили себя за то, что не уберегли императора и не помешали ему умереть ради них. Враги были уже совсем близко, и все-таки никто из города не ушел, но, украсив тело и сложив костер, они в полном вооружении провожали своего императора, и те, кому удалось подставить плечи под погребальное ложе, почитали это честью для себя, а остальные припадали к трупу, целуя рану, или ловили мертвые руки Отона, или же склонялись ниц в отдалении. А несколько человек, поднеся факелы к костру, покончили с собой, хотя, сколько было известно, никаких особых милостей от умершего не получали, а, с другой стороны, и особого гнева победителя не страшились. Но, по-видимому, никто из тираннов или царей во все времена не был одержим такой исступленною страстью властвовать, как исступленно желали эти люди повиноваться Отону. Даже после его смерти не покинуло их это желание, но осталось неколебимо, превратившись в жесточайшую ненависть к Вителлию. (XVIII). Обо всем последующем, однако ж, будет рассказано в своем месте[3526].
Прах Отона предали земле и поставили памятник, не вызывавший зависти ни громадною величиной, ни слишком пышною надписью. Я был в Бриксилле и своими глазами видел этот скромный могильный камень с надписью, которая в переводе звучит так: «Памяти Марка Отона».
Отон умер на тридцать восьмом году жизни и на четвертом месяце правления. Его жизнь порицали многие достойные люди, но не меньшее число — и не менее достойных людей — восхваляло его смерть. В самом деле, прожил он нисколько не чище Нерона, но умер гораздо благороднее.
Один из двоих начальников двора, Поллион, немедля отдал распоряжение присягать на верность Вителлию, но солдаты возмущенно роптали и отказывались повиноваться. Узнав, что иные из сенаторов еще в городе, они всех прочих оставили без внимания, а Вергинию Руфу причинили немалую тревогу: с оружием в руках они пришли прямо к его дому и начали вызывать Вергиния, требуя, чтобы он либо принял власть, либо отправился от их имени послам. Но Вергиний прежде не захотел владычествовать над победителями — вполне понятно, что становиться во главе побежденных он считал безумием; а идти послом к германцам, которых он неоднократно принуждал действовать вопреки их воле, — безо всякого, как им казалось, на то основания, — Вергиний просто боялся. Поэтому он тайком вышел через другую дверь и скрылся. Как только солдаты узнали о его бегстве, они принесли присягу и, получив прощение, присоединились к Цецине.
ПРИЛОЖЕНИЯ
К ЧИТАТЕЛЮ ОТ ПЕРЕВОДЧИКА
Дорогой и любимой памяти отца
— П е р е ц а М а р к и ш а —
посвящаю свою работу
Благосклонный читатель!
Это старомодное обращение, которым мне хочется начать короткое послесловие к Плутарху, — не кокетство и не эстетский изыск: в двух его словах заключена самая суть моего послесловия. Дело в том, что именно тебе, читатель, адресовано новое издание сравнительных биографий, тебе, а не маститым (и еще не совсем маститым) ученым мужам и дамам и даже не любознательным студентам и аспирантам, постигающим тайны исторической и филологической премудрости, ибо они с успехом «проработают» Плутарха по-гречески или, на худой конец, в одном из многочисленных переводов на новые языки, а не то и в одном из прежних русских переводов. Нет, не о них думал переводчик, когда прилежно гнул спину над заваленным книгами столом, а о читателе, который обращается к литературе прошлого не в поисках материала для статьи, или монографии, или же семинарского доклада, но потому, что ищет эстетического наслаждения, ищет мудрого и доброго ответа на вопросы, его тревожащие, ищет острого взгляда и верной руки художника, одним словом — всего того, что дает настоящая литература вне зависимости от своего возраста. Но для такой непосредственной встречи читателя с писателем-чужеземцем необходим посредник, во-первых, современный и живой, а во-вторых, заинтересованный в том, чтобы глаза его современника увидели не только резкие и однозначные контуры смысла, но и зыбкий размыв настроения, полихромность интонации, глубину и перспективу чувства. А между тем переводы (за немногими счастливыми исключениями) быстро стареют, более того мертвеют, и никак не ошибки последнего полного перевода «Сравнительных жизнеописаний», выполненного более 60 лет назад, а именно его омертвение продиктовало необходимость новой работы над Плутархом.
Выше я упомянул о заинтересованности переводчика. Скажем определеннее и резче: переводчику невозможно быть бесстрастным и беспристрастным. Это не значит, что он непременно стремится улучшить свой оригинал или, напротив, старается его ухудшить. Его заинтересованность обнаруживается в том образе переводимого автора, который он для себя создает (точнее — рассказчика, повествователя, создателя литературного произведения, а не реально существовавшего или существующего Плутарха, Томаса Манна или Бёлля), и который во многом определяет фактуру и окраску словесной ткани перевода, сообщает ей необходимое единство, цельность и, вместе с тем, определенность. Для нас, людей XX века, Плутарховы жизнеописания — целая энциклопедия; в своей совокупности они дают огромный запас сведений о древнем мире и богатейшую пищу для размышлений. Переводчик, заново представляющий Плутарха читателю, выступает в роли просветителя. Он сознает важность и ответственность этой роли и гордится ею. Гордится он и своим автором, хотя видит и несамостоятельность его мысли, и неспособность его к критике чужих мнений, и неряшливость слога, и даже болтливость — не только видит сам, но не желает прятать и скрывать от русского читателя. Однако переводчику необыкновенно дорога доброта Плутарха, его отвращение к жестокости, к зверству, к коварству и несправедливости, его человечность и человеколюбие, его обостренное чувство долга и собственного достоинства, которое он не устает внушать своим читателям, его легкий скепсис трезвого реалиста, понимающего, что совершенства ждать от природы, в том числе и от человеческой природы, нечего и что приходится принимать окружающий мир с этой необходимою поправкой. Я вижу Плутарха добрым, умным (хотя и не мудрым), многоопытным и благожелательным — главное благожелательным! — дедушкой, который охотно, пожалуй даже слишком охотно, раскрывает перед детьми и внуками неисчерпаемые кладовые своей памяти и эрудиции. Рассказ, сплетение словес доставляет ему самому немалое удовольствие, он часто и с охотою уклоняется от темы, вспоминая лишь косвенно относящиеся к делу обстоятельства, часто грешит монотонностью и многословием, но в целом занятен и глубоко симпатичен. Вот такого-то дедушку-рассказчика я и надеялся познакомить с тобою, благосклонный читатель. В какой мере мои надежды сбылись — судить не мне, а тебе. Впрочем, я твердо уповаю на твою благосклонность, или, говоря современнее, на твою читательскую заинтересованность: без нее ты едва ли осилил бы этот объемистый том — а не то и все три тома — и добрался до послесловия.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
