Итак, тело государево еще и остыть не успевши, а Некто Прыткий, кого надо допреж сожравший, кого на кол водрузивший, кого — так, локтем отпихнувший, — ножонками суча, уже на трон золотой взлезть изволил. Говорит трубным гласом Новая Власть на коленках стоящему Петру Аристарховичу:
— А вали-ка ты, старинушка, на все на четыре сторонки. Лишаем тя нашего почету-внимания, не в фаворе ты боле. А посему — повелеваем тебе сгинуть навеки с очей наших высочайших. Займись, аки допреж, как его, мать ети, — свободным творчеством.
— Как это — свободным творчеством?.. — испросил, не понявши по-русски, Петр Аристархович.
Молчание было ему ответом.
— Как это — свободным творчеством? — вдругорядь испросил. — А устерсы как же?..
Выполз Петр Аристархович на променадный берег Невы-протоки — шаг пройдет, останавливается... А за ним холопья верные потихоньку бредут, приблизиться не смеют, знают, что господина по всем статьям разжаловали, а вот, не бросают...
А господин уж и пошевелится не может. Привалился к молодому тополю, увидел он себя, как в перевернутом бинокле — быстрого, веселого, белозубого, ясноглазого, строчащего в охотку невероятные истории, хохочущего с друзьями до упаду... А не будет этого уже никогда, Петр Аристархович. Никогда, понимаешь?..
Узрел он, в бинокле уж ближнем, и бочки с устерсами... Стояли они в бывшей его усадьбе, в холодном погребце, напрямки с Корзинкинского подворья доставленные... Стояли в темноте, голубушки, сиротели... И этого тоже больше не будет. Так что же тогда и будет-то?.. Да и уместны ли для тебя глаголы будущего времени, Петр Аристархович?
— Алешка!!!.. — во весь зев свой, жиром забитый, тоненько возопил Петр Жирняго, сын Аристархов.
И лопнула евоная жизнь в самом своем корне. И кровь черная изо всех дыр, аки вино из бочонка, мушкетами прошитого-пропоротого, враз хлестанула... Фи-ни-та.
Засуетились холопья: прах земле предавать надо, да где ж такую домовину найтить? Это ж как на пятерых боровов домовину-то... Один холоп — до ниметского гробовых дел мастера, к Невской першпективе побег, другой — в полицейский участок рванул, а четверо протчих навроде как в караул встали…
И зрят они диво дивное. Принялся Петр Аристархович, что тебе гора восковая, истаивать... Потек его тук да в Неву-протоку — да рыба-то безгласная, тем туком отравленная, брюхом кверху до самого синего моря-окияна скорбно воспоследовала... И так весь тук-то в Неву ушел, и проступили на миг человеческие черты, но лишь на миг — ибо и то малое, что осталось в нем от человека, — и то малое куда-то истаивать стало, словно испаряться... Сократился Петр Аристархович в одночасье: до индейского петуха — до кролика — до котенка — а там, как холопы вернулись да жандарм прискакал, застали они на земле уж такое... Ну, нечто такое… навроде пупсика с тыквенное семечко...
Жандарм, ясный пень, ну за плеть:
— Как это посмели вы, псы, смерды окаянные, меня — да от дел государственных отрывать?!
А тут холоп побойчее, грамоте знавший — он у Петра Аристарховича заместо секлетаря служил, депеши на фураж-провиант легулярно составлял — бает:
— То, что бывает искусственно раздуто, — то, в свой час, беспременно и сокращено будет; иной раз аж в сторону отрицательных математических величин.
Помягчел жандарм. Это ж надо так ловко варнакать! Прямо Езоп самородный, краснобай домодельный, прости Господи!..
Долго ли, коротко ли, решили уж было прах высокочинный в коробчонке для уловляемых блох земле предать. Да вовремя одумались. Это ж человек все-таки, елки-палки, семьянин, христианин, а главное, Писатель, Средоточие-и-Кульминация-Всей-Жизни-Народной, так что необходимые пышности, кровь из носу, должны быть соблюдены.
И вот ведь они, дьяволы, что удумали: ту серебряную коробчонку для уловления блох — в другую, размером поболе, заключили, а ту — в третью, еще поболе — и так дюжину коробчонок, одна другой попросторней, друг в дружку навставляли-навтискивали, вроде как матрешку смертную, прости душу грешную, ловко сварганили, — пока до размеров домовины обычной все эти вместилища в итоге не подогнали.
Но и на том не остановились. Народному сердцу размах любезен: ой ты гой еси, ходынка-кровохлёбка да лубянка-колыма-костоломка — с пряниками с виноградом-ягодой (назовем это так), с песней привольной да развеселой иллюминацией. Оно и ладно: в таком стиле, решили устроители, проще будет поддержать в почитателях, равно как и в холопах безграмотных, милую их сердцу бодягу-туфту об истинном масштабе Народного Писателя, Петра Жирняго, сына Аристархова.
А потому лица, ответственные за проведение похорон, уже и следующую порцию «матрешек» на домовину наращивать взялись: выносной вариант для Колонного Зала. Наконец получился пухлый, помпезный, устрашающе-громоздкий дубовый футляр, утопленный в глазете, кистях, лентах, венках, цветах, а заключавший в себе, напомним, двенадцать втиснутых друг в друга гробов, меньший из которых, напоминаем опять же, состоял из других двенадцати, мал мала меньше, — где, в самой сердцевине, в серебряной коробчонке для уловленных блох, — сиротел всеми покинутый желтый тыквенный трупик.
...Тут недавно, в связи с намечающимся юбилеем Жоры Жирняго, челядь его смоковенская решила презент ему, приличенствующий случаю, преподнести: задумали двухтомник его предка издать — с бумагой потолще, со шрифтом покрупнее, чтоб три строки за страницу сходило. Ну, сафьяновый переплет, ясно дело, корешок золотого тиснения, шмуцтитул с подвывертом, всякие там кренделя-монограммы на форзаце... дело за спонсорами. Время издания, решили, конечно, по-латыни обозначить, чтоб, значит, солидней гляделось.
А время, какие там палочки ни подставляй, одно и то же. Жора (затея не была для него секретом) пожелал еще куда-то там «ять» в фамилию предка зафигачить, да не знал, куда — ему подсказали в название издательства вставить...
Только одна мелкая закавыка приключилась: текстов не нашли. У челяди окололитературной ведь какой прожект был: один том — это главный текст жизни, Народный Роман, а второй — те самые письма, что молодой Петруха для земляков от резвого избытка своей жизни строчил... Писем тоже не нашли, а жаль. Даже автору сей поэмы жаль, потому как уверен он, что были там, в тех письмах, солнце и ветер, и быстротекущие воды, и живая кровь, и бессмертная горестная любовь — все — все там, конечно, и было.
А насчет Романа Народного... Его следовало, разумеется, написать наново... Наняла челядь на спонсоровы тугрики кого-то из тусующихся-грызущихся у парадного подъезда — навсегда голозадых, имманентно просветленных, амбивалентных — они все, как надо, и сделали. Так что однотомник «Ты помнишь, Алешка...» (с предисл. акад. Л. Фрауербаха) все-таки получился... И вошел А. П. Ж. в анналы отечественной лит-ры как автор одной книги.
Да зато какой.
Глава 5. Красота страшна, — вам скажут; вы не верьте этой лаже
Прямой вопрос к Тому Сплинтеру: ну чего ты к этим уродам прицепился? Неужели ничего интересней в мире не высмотрел? Ведь свободен ты, как только может быть свободен смертный в земной юдоли. И потом: неужели ты, не к ночи упомянем, еще и «моралью» (в ряду своих экзотических хобби) позабавиться вздумал? А в секту трясунов хаживать не пробовал? Неужели уж так укатали сивку крутые горки, что еще, не дай Бог, заскрипишь пером по вопросам, как ее, этики?
Охохонюшки... Грехи наши тяжкие... Ясное дело, «мораль» и «правда» всегда обратно пропорциональны количеству зубов, волос и сексуальной потенции. Что касается Тома Сплинтера, он молод, красив, иначе говоря, кондиционен, и друзья у него — в возрасте его теоретических детей. Но (скажет патриот смоквенский) дело даже не в этом: какое право он, Том, имеет тут над нашими, местного производства, мудаками глумиться? Он, негодяй, полстранички в каком-то там тридесятом царстве наваляет — пачпортом иноземным знай обмахивается.
И то верно. Смоквенский обычай таков, что критика там разрешена сугубо по талончикам. По каким талончикам? Вот, скажем, живешь ты в свободной державе, на улице Ильича. Прогрессирующего паралича? Нет-нет, повторяю: в свободной державе, на улице Ильича. Как, а разве — ?.. И потом, можно еще спрошу: что это за держава такая благодатная, адресочек нельзя бы? Не перебивайте. И вот, ты там, на Ильича, прописан — или физически живешь на Ильича, а прописан на улице Красных Пулеметчиков, не важно. Красных Пулеметчиков — это там, где казино, храм Божий, боулинг, Бигмак? В одном таком высотном здании? Там, там. И вот ты прописан на улице Красных Пулеметчиков — или прописан на Ильича — там же, где и живёшь физически, и потому имеешь право на талончики. Какие талончики? Ну, какие — подсолнечное масло, макароны, частик в томате, спинка минтая, конфеты «Свежесть». Нет, понятно, времена кардинально иные: потребление иное, корма в корыте иные — окорочка, баночная водка «Асланов» — о, сколько нам открытий чудных готовит троглодитства дух — «Виспа», «Нусс», «Фазер», «Хершис», «Алпен Голд», «Дав», «Хеллас», «Схоггетен»… И вот ты на все на это имеешь право, потому что по-честному существуешь физически, как все, как мы, как все мы, на улице Ильича, где и прописан. Или так: проживаешь фактически на улице Ильича, где осуществляешь ведение совместного хозяйства с соседкой по коммунальной кухне, гражданкой N. N., а прописан на улице Красных Пулеметчиков, и вот, по месту прописки имеешь право на талончики, которые дают тебе право осуществлять свое право на еду. А тот, кто живет, скажем, в Бостоне, где он и зарегистрирован, имеет ли он право на такие талончики? На такие блага, в смысле? Ясный пень, нет. Вот так же и со свободой нелицеприятных высказываний в адрес — ух! — одной отдельно взятой сообщности.
