После того как винтовка побывала в руках каждого школьника и каждый мог из нее прицелиться, погладить, понюхать и даже слегка вымазаться ружейным маслом из ее затвора, она вернулась на стол учителя.
Иван Фомич убрал винтовку и рассказал ребятам, как в глухую, ненастную ночь проводник Онни Лумимиези и его замечательная собака Дик пошли в дозор, как обнаружили банду диверсантов и бились с ними, как нож одного из этих негодяев пронзил грудь смелого пограничника.
— Они убили его? — тихо спросила Анни.
— Нет, тяжело ранили, — ответил учитель.
— Выживет ли?
— Сколько ему лет?
— Какой он? — посыпались со всех сторон вопросы. Учитель развел руками:
— Я не видел его в лицо. Начальник не разрешил мне даже взглянуть на него. Нельзя, говорит, беспокоить раненого.
— А вы бы в щелочку, Иван Фомич, — посоветовал Юрики.
— Я хотел в щелочку — не позволили, — сокрушенно ответил учитель.
Ребята несколько раз подробнейшим образом заставляли Ивана Фомича описывать Дика и очень жалели, что учитель не видел в лицо самого героя, Онни Лумимиези.
— Давайте напишем ему письмо и пригласим в гости, — предложила Анни.
— И Дика попросим привести, — добавил Юрики.
— Едва ли он будет в состоянии скоро к нам прийти, — сказал учитель.
— Позовем на елку. К этому времени он должен выздороветь.
— И деда Мороза смастерим.
— Живого нарядить лучше.
— А кого?
— Попросим деда Тикку.
— Из него Мороз будет знатный!
— А согласится?
— Согласится! — решительно заявил Юрики.
Ребята немедленно принялись писать коллективное письмо на заставу.
Вот оно:
«Дорогие товарищи пограничники! Спасибо за винтовку. Мы очень обрадовались и все хотим стрелять. А Иван Фомич говорит, что кое-кому надо подрасти. Мы обязательно вырастем.
Раз вы наши шефы, то приглашаем всех вас в гости на елку. И обязательно, чтобы пришел к нам ваш проводник Онни Лумимиези, и пусть приведет с собой Дика.
Елка у нас в школе будет очень, очень хорошая.
С завтрашнего дня хотим начать игрушки делать, а дед Мороз будет живой, настоящий. Приходите. Ждем. Пишите.
Лучше не пишите, а приходите».
Глава VII. ЛЕСНИК КОНДИЙ
После обеда Юрики, Анни, Тяхтя и другие ребята забрались в телегу.
Василий Федорович взял вожжи. Покатили… Сначала ехали по старой лежневой дороге. По обеим ее сторонам тянулись участки почти вырубленного леса. Старые пни понемногу исчезали среди молодой поросли, и только кое-где над ними еще высились одряхлевшие сосны.
Вскоре дорога кончилась, и лошадь осторожно пошла по узкой лесной просеке. Сразу же стало темно от наступавших со всех сторон деревьев.
Мрачную окраску соснового леса неожиданно расцвечивали огромные пурпурно-золотистые букеты рябины и осинника.
Каждый раз, увидев такое дерево, ребята вскрикивали от радости.
Солнечные лучи иногда проникали сквозь ветви деревьев, освещая лесную дорогу, усыпанную красными и золотыми листочками.
Дорога убегала в чащобу, ехать становилось трудней.
Огромные почерневшие корни деревьев, как узловатые руки подземных великанов, выступали из земли и протягивались поперек дороги. Телегу подкидывало. Ребята хватались за края телеги, друг за друга, пищали и хохотали.
Наконец лошадь остановилась, они вышли и по тропинке направились к избе лесника Кондия.[7]
Срубленная из толстых бревен изба покривилась и осела. Мох и лишаи пробивались из пазов между бревнами. Два подслеповатых окошка глядели из-под крыши.
Солнце быстро опустилось за вершины деревьев. Часть неба окрасилась в багрово-красные тона. Темно-зеленые сосны против света казались совсем черными.
— Невеселое местечко, — сказал Большаков и постучал в дверь.
— Кто там? — послышался хриплый сонный голос.
— Открывай!
— Сейчас…
Минуты две-три слышалась возня лесника с крючком у двери.
— Ох ты! — ругался лесник. — Заклекла… не отопрешь. Наконец дверь открылась.
— Чего запираешься средь бела дня? — здороваясь, сказал Большаков и переступил порог.
Ребята застенчиво жались у двери, не решаясь войти.
— Входите, садитесь, будьте гостями, — сказал лесник, пытаясь быть любезным.
Небольшого роста, кряжистый, с лицом, заросшим волосами, он легко, по-звериному, двигался по избе в своих мягких, подшитых кожей сапогах с острыми носами. Сходство со зверем дополнялось черными точками маленьких злобных глаз и короткой шеей. Рассеченная посредине губа обнажала ряд крепких желтоватых зубов.
«Медведь», — думал Василий Федорович про лесника.
Лесник вдруг зевнул и прикрыл лицо рукой. Но его глаза совсем не казались сонными. Наоборот, они остро и настороженно прощупывали неожиданных гостей.
— А ребята вот пришли с тобой познакомиться. Сидишь ты тут, как в берлоге…
Лесник захохотал. Анни вздрогнула от страха.
— Не бойся, не бойся, — оскалил в улыбке свой рот лесник.
«Ох, и зубищев у него! Как хватит…» — с опасением подумал Тяхтя и пересел поближе к Большакову.
Кондий полез в сундук, вынул кулечек с пряниками и угостил ребят. Пряники были сухие и пахли не то крепким табаком, не то нафталином.
Ребята понемногу освоились и с любопытством разглядывали обстановку избы.
Огромная печь, сложенная из плитняка, занимала почти половину избы. Над очагом для варки пищи — крючки. В котелке, подвешенном на крючок, варится уха с картошкой и луком. На другом крючке — большой старый кофейник.
Вверху, у печи, почти под потолком — длинный шест с нанизанными на него лепешками — пекки-лейпа. Это пресный карельский хлеб.
Рядом с печью — полати. Из-под ситцевой занавески видна пестрая юбка. Она неловко сбилась в ногах, открывая большущий валенок, подшитый войлоком и кожей.
— Кто это? — спросил тихонько Тяхтя.
— А старуха моя… Зубы замучили, — ответил лесник.
— Давай свезу к нам в околоток, чего ей здесь маяться, — предложил Большаков леснику и шагнул к печи.
Лесник одним движением опередил Василия Федоровича, бросил на старуху тулуп и старательно задернул занавеску.
— Травами всю ночь парила, пусть греется на печи. Большаков махнул рукой: пусть.
— А у меня к тебе дело, Кондий… — И вполголоса он заговорил с ним о приезде канадцев, о выделении для них годных строительных участков и потом, совсем тихо, о двух нарушителях, сгинувших неизвестно куда…
Лесник внимательно слушал его и барабанил заскорузлыми пальцами по краю деревянного стола.
— Рано ли, поздно ли пограничники найдут их, сам понимаешь, — говорил Большаков, — но мы, население, обязаны им всемерно помогать…
— Как же, как же, — солидно соглашался Кондий, — поможем.
В избе стемнело.
— Ну, нагостились, пора и по домам, — поднялся Василий Федорович.
В наступивших сумерках лицо Кондия показалось Большакову бледным. Лесник взял из угла ружье и вызвался проводить гостей до просеки.
Ребята, утомленные свежим воздухом и дорогой, хотели спать. Прижавшись друг к другу, они дремали.
Василий Федорович осторожно вел лошадь под уздцы.
В темноте она могла легко выколоть себе глаз или сломать ногу.
Кондий шел сзади. Он немного отстал, раскуривая цигарку.
Совсем стемнело.
Вдруг на самой середине дороги показалась идущая навстречу женщина с мешком за плечами. Она шла прямо на них.
— Добрый вечер! — поздоровалась женщина, узнав Большакова.
— Лесничиха?! — прошептал Большаков. — Кондиха, та, что осталась в избе… — Он смотрел на нее, как на привидение.
— Какая лесничиха? — спросила сонная Анни. Юрики рассмеялся.
— Вот здорово! Получается, как в сказке про черепаху и зайца. «А я уже здесь! — сказала черепаха…»
Большаков оглянулся назад. Кондий замешкался.
— Как ваши зубы, тетка Кондий? — спросил Большаков.
Удивленная старуха рассмеялась:
— Зубы? Дай бог всем… Сколько живу, ни разу не болели, только вот передние повыкрошились.
— Вы откуда?
— Из поселка… в лавку ходила купить кое-что.
— Так… — протянул Василий Федорович каким-то новым, необычным для ребят тоном.
Кондий, раскуривая цигарку, поравнялся с телегой.
— Стой! — крикнул вдруг Большаков и, выхватив наган из кармана, направил его на Кондия.
Один сильный прыжок — и лесник очутился за деревом. Грянули одновременно два выстрела. Испуганная лошадь рванулась и понесла, не разбирая дороги. Еще выстрел!
Ребята отчаянно закричали. Лошадь понесла сильней, телегу бросало из стороны в сторону, подкидывало на ухабах. Ребята боялись разбиться в этой бешеной скачке.
Кончавшие работу лесорубы услышали стрельбу, грохот телеги и крики испуганных ребят. Они кое-как переняли лошадь.
