— Черная курица снесла яйцо, — ответила она. — А на банановом дереве поспела гроздь бананов. Их уже начали клевать дрозды. Я совсем не голодна, и маленький хорошо поел сегодня.
Он ничего не смог ответить ей: очень уж ныло сердце.
До чего отважно пустились они в путь три года назад, три года, которые в каком-то смысле были немалым сроком, а с другой стороны, совсем небольшим. Как высоко они стремились тогда, а кончилось все тем, что он не может прокормить жену и ребенка. Ему стало стыдно.
— Понравилась тебе рыба? — Угадав его состояние, она поспешила переменить разговор.
— Нет, — сердито ответил он. — Я ее не ел. Я же сказал тебе, что не буду.
Женщина промолчала, но это было ответом.
— Как я мог ее есть, — крикнул он, отвечая на ее молчание, — когда ты весь день сидишь здесь голодная!
— Я не голодна, — ответила она. — Черная курица снесла яйцо, и еще эта гроздь…
— Я мужчина, — с яростью перебил он. — Уж если кто-то должен ходить голодным, так это я. Ты же кормишь ребенка!
Она снова почувствовала, как его жжет стыд, и поняла, что напрасно заставила его взять с собой рыбу. Мужчинам необходимо чувствовать себя гордыми, без этого они не могут жить. А она задела его мужскую гордость и сейчас пожалела об этом.
— Давай-ка съедим ее вдвоем, — сказала она, пытаясь исправить свою оплошность, хотя и знала, что сделанного не воротишь.
Рыбешка была такая сплющенная и маленькая, что они не сразу заметили ее в большом бумажном пакете. Она разломила рыбу левой рукой — правой она все еще держала ребенка, рыба была хорошо прожарена и легко сломалась. Она взяла в руку хвост и начала есть. Но он не сразу принялся за еду. В движении, которым она протянула ему оставшуюся часть рыбы, было столько заботливости, столько напоминавшего ему о прошлом, что у него комок подкатил к горлу.
— Ну что же ты, — сказала она и слабо улыбнулась, — ешь голову, тебе это полезно.
Он когда-то сказал ей, что рыбьи головы полезны, потому что в них содержится фосфор, необходимый для питания мозга. С тех пор, когда она готовила рыбу, она всегда отдавала ему голову, даже сейчас и то не забыла.
Они ели, бросая тоненькие косточки в бумажный пакет. Окончив, она облизала жирные пальцы и улыбнулась. Ему не удалось улыбнуться в ответ, с этим уж ничего нельзя было поделать.
— Сегодня я встретил в городе хозяина, — сказал он.
— Да? — откликнулась она равнодушно.
— Он будет ждать до конца месяца.
— Да? — проговорила она вяло, словно это ее совсем не беспокоило. Но он-то знал, что беспокоит, и сильно, что именно поэтому она и держится так спокойно.
— Заходила мама, — сказала она. Сказала так, что он понял: между двумя этими событиями — предупреждением хозяина и визитом матери — есть какая-то связь.
— Зачем? — поинтересовался он, желая узнать совсем другое.
— Посмотреть ребенка, — ответила она.
— А!.. — сказал он.
Она пошла выбросить бумажный пакет с рыбьими костями, а он все так же сидел на стуле, уставившись в пол. Он услышал, как заплакал ребенок, когда она положила его, чтобы вымыть руки, но и этот плач не тронул его.
Она вернулась и снова села на стул, прислонив ребенка к плечу. Делать больше нечего. В доме чисто: ни стряпни, ни грязной посуды. Ей оставалось лишь сидеть вот так, прижав к себе ребенка.
Но должен же он что-то сделать, чтобы прекратить эту пытку, вернуть себе гордость, без которой мужчина не может жить. Ведь это мучительно!
И лишь когда она спросила: «Что же ты собираешься сделать?» — он понял, что размышляет вслух.
— Не знаю, — ответил он.
— И для меня это мучительно, — сказала она, — но по другой причине.
— По какой же?
— Ведь это я во всем виновата, — сказала она.
— Ты? — удивился он. — Почему?
— Ты был таким веселым и беззаботным, пока мы не поженились. А сейчас даже никогда не засмеешься.
— Ну и что же? — спросил он. — При чем тут ты? Разве это ты меня уволила?
— Ты больше не чувствуешь себя свободным, — сказала она. — Я знаю, что это так.
Она говорила тоном, не допускающим возражений.
— Тебе надо освободиться, — сказала она. — Ты не будешь самим собой, пока опять не станешь свободен.
Она сказала это так, что он понял: ему не разубедить ее — и спросил:
— А как же ты?
— Вернусь к маме, — ответила она. — К тому же я не одна, ведь у меня малыш.
Ребенок прижался головой к ее плечу и сунул в рот большой палец. Она похлопала его по спинке, и глаза ее снова стали нежными, как всегда, когда она возилась с ребенком. Эти двое, его жена и его ребенок, существовали в своем собственном мире, доступном лишь им одним, он даже не смел надеяться, что будет туда допущен. И он отлично знал, что значат эти слова: «Я не одна, ведь у меня малыш».
Он не обижался, не винил ее. Завтра он отпустит ее к матери. Признает свое бессилие. Он уедет отсюда, может быть даже за границу, и снова станет свободным. Станет ли? Разве он не будет теперь до конца своих дней связан памятью с этой женщиной и с этим ребенком? Разве он не будет вспоминать их, вспоминать каждую минуту. И будет ли он хоть на йоту свободнее?
Они долго молчали.
— Ты веришь, что я тебя люблю? — спросил он наконец.
— Верю, — ответила она. — По-своему любишь. Ты никогда не полюбишь другую женщину горячее или сильнее, чем меня. А сам-то ты веришь, что я тебя люблю?
— Любишь, — ответил он. — Только по-своему. Ребенок стал тебе ближе.
— А разве может быть иначе? — ответила она.
— Иначе быть не может, — согласился он. — Но я не стану свободным, даже если уйду.
— Станешь, — ответила она. — Это тебе сейчас так кажется.
— Но ведь были же у нас с тобой и хорошие времена, — сказал он.
— Были, — согласилась она, — конечно, были. Но времена меняются.
Они снова надолго замолчали — отчасти потому, что не существовало слов, которые они могли бы сказать сейчас друг другу, главным же образом оттого, что слова были не нужны им.
Он встал, подошел к ней и опустился рядом на колени. Поцеловал ребенка, поцеловал ее, стараясь не прикоснуться к ней, так как на пальцах остался жир от рыбы. Когда он поднялся, ее глаза были полны слез, но голос звучал твердо.
— Береги себя, — сказала она. — Ты ни в чем не виноват. Так уж случилось.
В глубине души он понимал, что она права, но все не трогался с места, взволнованный, зная, что ему предстоит теперь сделать, но не зная, как это сделать.
— Где сигареты? — спросил он.
— На столе, — ответила она.
— Можно будет покурить, — сказал он и вышел в маленькую комнату, служившую столовой.
Он закурил и вернулся. Сделал глубокую затяжку, и ему сразу же стало легче. Она не слышала, как он снова вошел в комнату, потому что занялась ребенком и уже не замечала ничего вокруг. Он подумал, что завтра его уже здесь не будет. Впрочем, что такое завтра? День, который никогда не наступит. К тому же у нее есть малыш. Он может уйти хоть сию минуту, и она не станет тосковать: ведь у нее малыш. Ну что ж, он, так и сделает. Он повернулся и на цыпочках пошел к черному ходу.
Она не видела, как он ушел: она возилась с ребенком.
Ж. С. Алексис (Гаити)
СКАЗАНИЕ О ЗОЛОТОМ ЦВЕТКЕ
Перевод с французского Ю. Стефанова
Ах, сынок, люди слышат ветер и воображают, будто он только и делает, что завывает как сумасшедший. Человек думает, что душа дарована лишь тем, чье обличье схоже с его собственным. Но ведь и я, Старый Карибский Ветер, тоже любил, знал страх и ревность, был и трусом и храбрецом, и мне тоже доводилось смеяться и плакать. Не раз, бывало, и мою плоть, неосязаемую, сотканную из воздуха, из пустоты, сотрясали солнечные удары любви, но однажды, всего лишь однажды, я был влюблен по-настоящему… С тех пор я не встречал никого, кто мог бы сравниться с моей несравненной возлюбленной. А ведь она была не тучей, не зарей, не звездой, не рекой, не русалкой… Она была всего-навсего женщиной. Но какой женщиной! После ее смерти меня стали звать не иначе как Старым Ветром, и это неспроста…
Ты слышал, конечно, о той, что навеки осталась в памяти людей под именем Золотого Цветка, о великой Анакаоне, которая первой в Америке поднялась против конкистадоров, но разве ты в силах вообразить, что это была за женщина? И никто не в силах. Может статься, только моя двоюродная сестра, река Артибонит, еще помнит великую самбу[1] Анакаону, но, кроме нее, никто не может представить себе эту женщину. То, что видели мои глаза, то, что испытало мое сердце, не дано больше испытать и увидеть никому. Разумеется, в любом учебнике истории можно прочесть, что Анакаона предпочла мне грозного Каонабо, касика[2] Золотого Дома, но как и почему это произошло, навеки останется тайной. Целых два столетия терзался я ненавистью к великому воителю Каонабо, который похитил у меня любовь Золотого Цветка. Я ревновал! Я безумно ревновал! И однако, клянусь, я не сделал ничего дурного Каонабо, и нет моей вины в его печальной кончине. Я помогал и служил ему, как всякий верный аравак[3], который обязан служить своему касику. Теперь, когда в сердце моем поубавилось горечи, я готов признать, что кое в чем он был больше меня достоин любви Золотого Цветка. Касик был настоящим мужчиной, прекрасным, благородным и неукротимым, как поток Сибао. Конечно, по сравнению с королевой он казался немного грубоватым, но ведь, в конце концов, именно он спас нашу честь, когда обрушился на врагов, подобно неистовому урагану. Он потерпел поражение, но подвиг его был не напрасен. Слава ему! Слава прекрасному Гаити!
