Граф ждал.
Рэнсом подумал и засмеялся.
- Тебе забавно? - прошипел старик.
Рэнсом покачал головой.
- Нет, я смеюсь над собой. Сколько лет я думал, что брошу вам в лицо, если мы встретимся. И надеялся, что этой встречи никогда не произойдет. А теперь, когда она случилась, я понимаю, что все упреки, все обвинения, что я мог вам предъявить, вы давно предъявили себе сами. И нашли их, пожалуй, справедливыми, но не раскаялись. Вам страшно раскаиваться. И это самое лучшее, что вы можете мне оставить. Ваш страх и невозможность раскаяния. Теперь я вижу, что Бог все-таки есть.
- Мальчишка! - ахнул граф, задыхаясь. - Да как ты смеешь!
Рэнсом ждал, что ему станет легко, однако легкость не приходила. Он видел, в какие слабые места можно ударить старика, что сказать, чтобы этот несгибаемый человек, упертый в своих решениях даже сейчас, скорчился и, может быть, заплакал. Сломался. Рэнсом мог - и не желал, хотя мечтал об этом полжизни. Но вышло по-иному. Старик позвал его не для того, чтобы извиниться, не для покаяния. Просто чтобы убедиться, что еще не все потеряно. Вдруг Рэнсом оказался бы таким, как он.
Только Рэнсом был другим. Он привык, что за все решения надо нести ответственность. И никто, даже умирающие, - не исключение.
Он поднялся.
- Мне с вами не о чем говорить, граф. Если хотите оставить мне фамильное состояние и титул, я это приму. Это мой долг, перешедший от отца. Если хотите, чтобы я извинился за отца, - вы не дождетесь этого. Он всегда был в моих глазах героем, в отличие от вас. И я не стану унижать его память, идя против его принципов только потому, что вы меня позвали. Я приехал сюда потому, что обещал отцу: если однажды вы меня все-таки позовете, я откликнусь. Если бы не это обещание, вы бы меня не увидели. Потому что мне не нужно от вас ничего: ни милостей, ни вашего родства. Мне все равно. Вы для меня не существуете.
Он лгал: этот человек все еще существовал для него, тяжесть не ушла. И все-таки Рэнсом ощущал себя свободнее, глядя в глаза графу и произнося спокойным голосом безжалостные слова. Он видел, как старик принимает их, и осознавал, что ломает его последние надежды. Но этот человек не был Рэнсому близок. Их связывало только кровное родство, которое меркло перед дружескими связями. Рэнсом знал столько хороших людей, что не мог поверить, будто мир состоит сплошь из подлецов. Подлецы встречаются, только они умирают в одиночестве. Этот человек сам навлек на себя душевное проклятие и только сейчас, по всей видимости, задумался, как провел свою жизнь, хотя следовало бы много раньше. Ведь отец ждал, всю жизнь ждал. И если бы граф позвал, лорд Сильверстайн поехал бы и простил, и жена с сыном смирились бы с таким положением дел. Потому что любили. Потому что отец всегда был для Рэнсома самым лучшим и самым правильным и для Вероники - тоже. Но теперь, когда отца нет, у Рэнсома не осталось долгов перед дедом. И снисхождения не осталось.
- Ты… ты… - часто дыша, граф приподнял руку, распрямил скрюченные пальцы.
- Я ваш наследник, - усмехнулся Рэнсом, - тот, какого вы заслуживаете. Чего вы еще от меня хотите? Формальности будут выполнены.
- Я… - Дед отдышался и слабо покачал головой. Взгляд, все еще живой и острый, был нацелен на Рэнсома, как шпага. Интересно, будь у старика под рукой оружие, попытался бы он убить? Нет, этот человек всегда предпочитал злое слово.
- Все? - холодно спросил Рэнсом.
Он понимал, что дед ждет от него вспышки, громкого крика, тщательно взлелеянных обвинений. Это помогло бы взломать лед отчуждения, возможно, сделать шаг навстречу друг другу и - невероятно, но вдруг? - простить. Но Рэнсом не ощущал себя готовым простить, а лгать умирающему - грех. Конечно, следовало бы поступить по законам Бога, отпустить этот камень из ладони. Увы, увы! Человек слаб. И Рэнсом чувствовал, что ненависть сильнее его.
Граф молчал. Тогда Рэнсом развернулся и вышел.
Глава 4
Все в этом доме было ему неприятно и непонятно. Слуги смотрели на Рэнсома испуганно, как будто на вампира, что вылез из закоулков диковатой легенды и с наступлением полуночи должен всех перекусать. Ему отвели комнату недалеко от покоев деда - старую, запущенную спальню, наспех протопленную, так как в доме стояла сырость, - и подали обед в маленькой столовой. Овощи были переварены, мясо - недожарено. Рэнсом поковырялся немного, затем оставил бесполезные попытки насытиться невкусной пищей, взял трость и треуголку и вышел из дома. Слуги и пискнуть не успели.
Рэнсом поймал кеб и велел ехать в район порта. В Лондоне он вместе со «Счастливицей» бывал два раза, но центр, где вдоль помпезных зданий прогуливались скучающие аристократы, не любил. Зато портовый район изучил неплохо и знал, где можно скоротать вечер, чтобы тебя не тревожили.
Он отпустил кеб у трактира «Два топора» и вошел внутрь, в пропитанное густыми запахами нутро приземистого домишки. Тут пахло мясом (прожаренным!), пивом, луком и людьми - а люди в порту пахнут так себе. Однако для Рэнсома подобная обстановка была привычной. Он помахал трактирщику - вряд ли тот его помнил, тем не менее вежливость не повредит, - и уселся за один из столов в центре. Обычно Рэнсом предпочитал место в углу, чтобы обозревать все вокруг и держать спину прикрытой, но сегодня ему было решительно все равно. Осадок от разговора с дедом все никак не желал исчезать.
Рэнсом заказал бараньи ребрышки, овощи, свежий хлеб и кружку пива, получил это все, ущипнул за задницу веселую крутобокую служанку и принялся за еду, не переставая размышлять.
Ему не было жалко деда. Рэнсом все пытался отыскать в душе эту обязательную христианскую жалость, перебирал свои чувства - весьма немногочисленные, так как тонко чувствующим человеком себя не считал, - словно бобы в горшочке. Нет, не было жалости. Только брезгливость и желание, чтобы все поскорее завершилось. Чтобы эта нудная, как зубная боль, история осталась позади. Чтобы дед умер наконец. Какое это будет облегчение - и для самого старика, и для Рэнсома. Лишь сейчас он понял, что устал ненавидеть бесплотный призрак. Он перестал ненавидеть, как только призрак обрел плоть. Но простить все же не мог.
Отец, Александр Сильверстайн, всегда говорил, что человек должен быть милосерден. Именно поэтому он вернулся бы, если б дед позвал. Из милосердия. Только вот Рэнсома он этому все же не научил: внук знал, что во имя Христа должен простить деда, и не находил в себе сил для этого. Может, когда-нибудь…
Да, но деду нужно сейчас.
А какое кому дело, что ему нужно?
Рэнсом усмехнулся, покачал головой и отхлебнул еще пива. Нет ничего удивительного в том, что граф Сильверстайн сумел вызвать стойкое чувство отторжения у своего внука. Дед поистине талантлив.
