…По воспоминаниям бабки Лёли и моего деда, видевших тогда своего мужа и брата в последний раз, вышел он на тот лов как-то “несуразно и несурьёзно”. Что и зародило в них смутные подозрения. Вышел на вёслах, а в челноке находился латаный-перелатаный мотор — но никакой ёмкости с горючим Гавря с собой не взял. “Сказывал, что станет у Большого Талабского острова, а в челноке мерёжа лежала — стало быть, в протоки собирался заходить, а не на большую воду. Спросил я его про то — он только отмахнулся. Флягу вот литровую со шнапсом прихватил, а провиянту почти никакого. А уж снасти, удочки у него и вовсе никудышные на стланях валялись, — вспоминал дед. И добавлял: — Я враз почуял — чтой-то неладное братка задумал!”.
Неладное произошло, да и самое неладное. Через два дня на отмели в самом устье Великой нашли перевёрнутую, с пробитым явно снаружи дном, лодку Гаври. А неподалёку от неё — его уже раскисшую, кожаную, ещё с Гражданской войны оставшуюся куртку. А в ней, в потайном кармане, — завёрнутый в клеёнку, размокший “аусвайс” — пропуск на выход в озеро… Выходило, что Гавря, видимо, то ли в предвечерье, то ли рано поутру шёл при большой волне, да в сумраке и не заметил подводный валун. И не выбрался из воды, не доплыл до берега. Такое с нашими рыбаками глубокой осенью случалось и по сей день случается, хоть и не часто…
Гаврю отпели в завеличенском ближнем храме, хотя его тело так и не отыскалось. Ольга же с детьми покинула “старину”, дедовский дом мужа, оставила его на догляд моего деда и с разрешения немецких властей уехала к родне в дальнюю деревню на другом берегу озера… Вернулась же лишь через год после Победы, когда более или менее стало ясно, что советские “органы” не станут её терзать как жену человека, сотрудничавшего с оккупантами.
И ещё год бабка Лёля не знала, что овдовела-то она по-настоящему не тогда, когда нашли Гаврину разбитую лодку, а — двумя днями позже.
…Ибо никто не связывал гибель Гаври с гибелью того самого двухпалубного парохода “Зигфрид”. А она двумя днями позже и произошла.
“Зигфрид” вышел из Талабска, чтобы дойти через озеро до Усть-Нарвы и там остаться на приколе до весеннего паводка: ледовое “сало” уже вовсю плыло по воде.
На борту бывшего “Александра Невского” находилась немалая, численностью примерно с батальон, группа немецких диверсантов. У стен Ленинграда она должна была пройти дополнительную подготовку, после чего выполнить свою главную и единственную задачу — десантироваться в город и ликвидировать всех находившихся в Смольном. Что означало бы полное обезглавливание обороны Питера… Кроме того, “Зигфрид” вёз и боеприпасы, и всё прочее, необходимое для действий этой группы.
Из нашего города “Зигфрид” отчалил под покровом ночи, шёл на “самом малом” и во тьме успел пройти лишь первое, Малое Талабское озеро. Оно отделяется от Большого — русские издревле зовут его Чухонским — озера узким протоком, он и зовётся Узменем. (Именно на его вешнем льду князь Александр Ярославич некогда разбил войско псов-рыцарей.)
Расчёт немцев был, в общем-то, верен: на Малом Талабском можно было ждать неприятных неожиданностей от русских партизан, а по Чухонскому можно было идти уже без опаски, при дневном свете — оно насквозь контролировалось сверхверными рейху полицай-командами “эстляндцев”.
Но едва “Зигфрид” вошёл в Узмень, перед ним, а затем и справа, и слева от него раздалось несколько взрывов, — так сообщили командованию гитлеровцев двое чудом уцелевших “пассажиров”. Немцы открыли с корабля в рассветном сумраке беспорядочную стрельбу, палили во все четыре стороны, и корабль резко ускорил ход.
…А затем — по словам тех же выживших очевидцев — в борт “Зигфрида” врезалась, судя по всему, торпеда! Хотя расследовавшие то дело специалисты и гестаповцы недоумевали: никаких торпедных катеров у партизан быть не могло! Ведь их не было не только у пограничников в недавние предвоенные годы, но их нет и в распоряжении германского командования на этом озере, — так откуда же они могли тут взяться?! Откуда могла быть запущена торпеда? И торпедой ли являлось то, что врезалось в борт “Зигфрида”?.. Но, с другой стороны, продолговатый предмет, на бешеной скорости саданувший собой по борту, ничем иным, кроме как торпедой, быть не мог. Ведь, как утверждали те же спасшиеся гитлеровцы, ни единого человека не виднелось ни на том предмете, ни рядом с ним. Значит — торпеда!
От взрыва той торпеды сдетонировало всё, что могло взорваться внутри корабля. Он раскололся на несколько неравных частей и затонул почти мгновенно. (И немалых трудов стоило нашим водолазам летом 45-го года очистить дно Узменя от тех здоровенных обломков, когда вновь надобно стало открыть по озеру судоходство…)
…А через два года после Победы в дом к бабке Лёле, к Ольге Чудинцевой, вдове Гаври, пришли человек пять гостей. Один — из Москвы, один — из Ленинграда, другие — местные. Трое в военной форме, двое в гражданском… Одного местного она давно знала. То был Алексей, троюродный брат Гаври, житель Большого Талабского острова на озере, бригадирствовавший там ещё до войны и лет тридцать после неё. (На картине знаменитого ныне художника Петра Оссовского “Рыбаки Талабского озера” он изображён со стаканом денатурата в руке…)
Пришедшие поклонились Ольге и вручили ей орден Боевого Красного знамени — награду её покойного мужа за свершённый им подвиг. (А ещё, замечу, вручили ей “наградные”, полагавшиеся в те годы за ордена и медали. Ох, как пригодились вдове те рубли: время шло ещё полуголодное…)
“Он, Гавря-то, — рассказывал Алексей (тот рассказ я и сам от него не раз слышал), — загодя про тот рейс проведал. До часу его расписание знал. А главное дело, точно и то знал, что сам должен был на том “Зигфриде” идти — чтоб в машине ни малого хрипа не случилось. Так что понимал брательник: там, на пароходе, ему вряд ли выжить удастся. Знал, что мы минное поле в Узмене оборудуем! Вот и надумал… И в тот день, как его челнок нашли, он уже у нас на острове был, а следующим часом мы с ним на Узмень к нашим в плавни подались.
Попервоначалу-то Гавря не то что гибнуть, а и кидаться вплавь на “Зигфрида” того не думал. Его дело было одно — нас держать наготове, минута в минуту, как пароход появиться должон был. Чтоб никто из немцев не спасся… Да наши мины самодельные, заране поставленные, хреново сработали. Одне и вовсе не взорвались, а другие, видать, от водяного давления да от машинного шума сдетонировали. “Зигфрида” от их взрывов токо с боку на бок качнуло! А фрицы с него таку пальбу почали — аж вода вскипела. И видим — уходит… А — не должон уйти!
А мы и не знали, чего там у Гаври на тот крайний случай бывши надумано. А он — скок в ту моторку-маломерку, а там шашек динамитных немерено! Мы ему: “Куды?!”. А он: “Одну зажгу, другие сами сработают, успею соскочить, надо бечь туды, на него, покуда ещё он не ушёл!”. И завёл мотор, да и рванул прямым курсом на тот “Зигфрид”. Да, видать, не успел соскочить… А может, оглоушило его да волной накрыло от взрыва, не выплыл. Нас в плавнях и то с головами волной залило, когда та его лодчонка в борт стукнулась да взорвалась, а уж от неё и “Зигфрид”. Большущая волна поднялась! И все мы враз оглохли…”.
Так повествовал рыбак с Талабского озера, бывший партизан, единственный оставшийся в живых очевидец подвига Гаври…
Теперь я каждый год Девятого мая вместе с моими новыми товарищами, моряками-пограничниками, охраняющими наш государственный рубеж всё на том же Озере (ведь Эстония ныне опять, как говорят сами её простые граждане, “в суверенитете по самое горло”), опускаю с борта погранкатера венки на воду. И знаю — это и моему двоюродному деду Гавре поминальные, поклонные цветы. Русскому советскому труженику, погибшему здесь, на нашем Озере. На том самом, о котором когда-то друг Пушкина, тартуский, дерптский студент Николай Языков написал песню: “Нелюдимо наше море, день и ночь шумит оно. В роковом его просторе много бед погребено…”.
Да, нелюдимо бывает, сурово бывает к людям “наше море” — наше Озеро. Но оно — наше!
Вот затем, чтобы оно оставалось нашим, и погиб Гавря.
К 65-летию победы под Москвой и подвига Зои Космодемьянской
Правда о подвиге Зои и Саши
Героям Советского Союза
Зое и Александру Космодемьянским посвящается
Никогда не думал, что к моему простому и безыскусному стихотворению о Зое и Саше Космодемьянских когда-нибудь потребуется писать послесловие. Поскольку стихи, если они стихи, не нуждаются в объяснениях. Но здесь особый случай. Скажу без интриги, с момента написания и до первой публикации стихотворения все было как-то странно и необычно. Судите сами.
Это случилось в сентябре 2001 года. Да, именно случилось. Вырвавшись на недельку из душной, суматошной Москвы на море, я беспечно отдыхал на черноморском побережье у тихой станции Лоо. Представьте: жаркое полуденное солнце, теплая волна, набегающая на прибрежные камни, ласковая ажурная пена у ног… Короче, чудный бархатный сезон. Особая пора, навевающая поэтам соответствующие времени и месту действия ассоциации. Писать бы стихи о море да о любви. Мне же почему-то стали приходить такие слова:
