Однажды моя бабушка принесла домой огромную, чем-то набитую сумку. Она вынула оттуда две плитки столярного клея и спрятала эту сумку в кухонный шкаф. Потом она поставила клей кипятиться. Это было прекрасно, потому что я, как обычно, хотел есть.
Почуяв запах клея, наша соседка вышла на кухню. Была уже середина блокады, и люди стали бесчувственными от голода, почти не делясь едой друг с другом, но моя семья иногда помогала нашей соседке, бывшей графине, которая когда-то сводила петербургских мужчин с ума своей красотой.
В это раз моя бабушка промолчала, и соседка, вздохнув, вернулась в свою комнату, а моя бабушка пошла в нашу комнату по коридору. Этот коридор был очень длинный, поэтому у меня было время до бабушкиного возвращения, и я сразу полез в шкаф – посмотреть, что за еда была в сумке. Вместо еды я обнаружил какие-то деревянные предметы – грубые и различных, странных форм.
Когда моя бабушка вернулась, я спросил ее – когда же мы будем есть клей и что за еда у нее в сумке. Этот клей не для еды, сказала она, и никакой еды в сумке нет. Я стал несчастный и не понимал, как это может быть – такой прекрасный клей и не для еды! Я подумал, что моя бабушка опять дурачит меня и сказал ей об этом. Я увидел слезы в ее глазах.
Потом моя мама пришла с какой-то едой. Мы поужинали и легли спать. Утром я забыл про эти странные деревянные предметы. Из-за постоянного голода мы, все из нас, жили как во сне, с плохой памятью.
Много позже я узнал, что моя бабушка работала дома, потому что не хотела оставлять меня одного. Она делала корпуса для специальных мин заграждения. Эти корпуса должны были быть деревянными, чтобы немецкие саперы не могли бы обнаружить их своими миноискателями. Моя бабушка получала все материалы и детали по нормам и должна была отчитываться за каждый грамм клея. Эта работа была секретной, поэтому она не говорила никому о ней и работала только по ночам.
Сейчас я абсолютно уверен, что если бы только Гитлер, еще в двадцатые, мог видеть мою бабушку, секретно, ночью, делающую эти мины, он бы сразу понял, что его дело совершенно безнадежно, и не стал бы дожидаться для самоубийства своего шикарного бункера, а повесился бы в какой-нибудь пивной, прямо над головами восторженных поклонников его великого таланта.
Белый пар на голубом фоне
Во время Блокады самая выгодная работа была у дворников, потому что Правительство доверило им вести учет трупов в домах, которые они обслуживали. Они регулярно ходили от двери к двери и считали мертвецов. На тот случай, если никто не откроет им дверь, у них были ключи от каждой квартиры.
Появилось много квартир, где все жители умерли. Кто угодно мог зайти в такую квартиру и взять все, что он захочет. Собственно говоря, это трудно было рассматривать как воровство, потому что в этих квартирах вещи выглядели, словно грибы в лесу – они были ничьи. Дворники находили эти полезные квартиры раньше других людей, поэтому они становились богачами. Конечно, не все дворники поступали так. Были дворники, которые сдавали вещи государству.
Но для баланса были и такие дворники, которые убивали своих полуживых подопечных, чтобы как можно скорее завладеть их вещами.
Во всяком случае, черный рынок процветал. Вы могли там, для примера, обменять ваше обручальное кольцо на полбуханки хлеба. Мясные котлеты стоили меньше, чем хлеб, но моя бабушка, которая иногда пользовалась черным рынком, никогда не приносила мясные котлеты, и я удивлялся этому.
Тот декабрьский день был очень солнечный, но такой холодный, что плевок превращался в ледышку еще в воздухе. Эта ледышка каждый раз падала на землю с новым звоном. Мне нравились эти звуки, и я часто сплевывал, хотя мой рот был постоянно сухой из-за голода.
Моя бабушка и я шли за водой. Ни водопровод, ни канализация не работали, поэтому это было трудно – достать хорошей воды. Мы брали ее из реки Фонтанка, недалеко от нашего дома. В ту же самую реку, только ниже по течению, люди бросали свои экскременты. Когда-то Фонтанка была прекрасным местом. Русские цари обнесли ее гранитом, вдоль нее стояли прекрасные дворцы, и люди приходили туда отмечать праздники. Сейчас вы чувствовали запах этой реки за полкилометра.
Был очень солнечный день. Солнце буквально слепило меня, но несмотря на это я мог видеть мужчин и женщин, лежащих на земле. Мне было шесть, и я понимал, что эти люди уже умерли или должны скоро умереть, и я глядел на них без особого интереса. Большинство из них не двигалось, однако один мужчина еще шевелился.
Было очень трудно набрать воды, потому что полынья то и дело замерзала, и около нее там скопилось много народа. Наконец моя бабушка наполнила ее ведро и мой чайник, и мы направились домой.
Мужчина, о котором я говорил, еще был на своем месте, но он уже не шевелился. Он лежал лицом вниз, его ягодицы были вырезаны. Там не было крови, только белый пар красиво поднимался в голубое небо. В этот момент я понял, почему моя бабушка никогда не приносила мясных котлет с черного рынка.
Зрелище было прекрасное, глаз не отвести – белый пар на голубом фоне, но моя бабушка упала и пролила воду, которую мы набрали с таким трудом. Она лежала совершенно неподвижно. Я подумал, что она умерла, и пошел искать дворника, чтобы не оставлять ее на улице, а похоронить в земле.
Нагоняй ни за что
В детстве я был счастливчик – водил тесную дружбу с двумя аристократками. Я уже рассказывал об одной из них, грузинской княгине. Вторая благородная персона голубых кровей была наша соседка, бывшая графиня. В те дни мы имели шикарную квартиру. Там были три комнаты, и ванная, и кухня, и очень длинный коридор, по которому я обычно катался на трехколесном велосипеде. Мы с моей мамой и бабушкой занимали две комнаты, графиня располагалась в третьей. Когда-то, в свою лучшую пору, она была прекрасна. К тому времени, о котором я говорю, ей было пятьдесят, и я помню, у нее были черные волосы и черные жгучие глаза, как у цыганки.
Моей маме было двадцать семь, и она дружила с графиней. Мама когда-то мечтала знать иностранные языки и изучала французский в институте, но как дочь Врага Народа она была исключена, поэтому графиня учила ее и меня французскому. Мы учили наизусть разные басни. Графиня говорила, что один Бог знает, кто написал эти басни – даже древние шумеры уже знали их, и они попали в Европу через античного грека Эзопа, во Францию – через Лафонтена, в Россию – через Крылова, и сейчас в мире существует больше ста вариантов этих басен, когда она думает об их странствиях, у нее голова идет кругом.
Я часто заходил к ней в комнату. Там было много книг и толстых журналов. Мы с ней отбирали какие-то из них для нашей печки – никто не знал, когда кончится блокада, и мы все должны были заботиться о тепле в квартире.
Моя мама тоже помогала нашей соседке. В те дни люди получали свою скудную еду по специальным продовольственным карточкам, и жизнь была достаточно простая – если вы теряли эти карточки, вы умирали от голода раньше остальных. Графиня боялась потерять свои карточки, поэтому моя мама держала их у себя и отоваривала вместо графини. Конечно, моя мама всегда отдавала ей всю полученную для нее еду.
Мы все мечтали о хлебе и сахаре больше чем о любой другой еде. Однажды моя мама принесла маленькую коробку соевых конфет. Это был великий праздник, и она угостила нашу соседку. После этого мы с мамой начали распределять, кого из наших знакомых мы еще угостим, а сколько конфет мы сами будем есть каждый день. Я не помню, почему мы сидели на кухне и почему эта коробка лежала в шкафу в нашей комнате, но я хорошо помню, как мы вернулись в комнату и увидели графиню, стоящую на стуле перед шкафом. Она держала в руках нашу коробку и яростно бросала конфеты себе в рот. Она была так занята, что не заметила нас.
Моя мама повернулась, чтобы уйти незамеченной, но я закричал и бросился к графине, сбив ее со стула, так что конфеты разлетелись по всей комнате.
Графиня смотрела на нас, как будто она только что очнулась от ночного кошмара. Она зарыдала и стала повторять одну фразу «Боже, о Боже, до чего я дошла!» Моя мама обняла ее и начала быстро – быстро что-то говорить ей по-французски, но графиня не слышала и не видела ничего и только повторяла и повторяла «Боже, о Боже, до чего я дошла!» Потом они обе покинули комнату.
Когда моя мама вернулась, она молчала, зато я продолжал плакать. Я кричал, что мы должны позвать милиционера, пусть Советская Власть убьет ее, как она убила ее отца и ее мать!
И тогда моя мама ударила меня по лицу.
Моя мама, она всегда была маленькая и слабая, и блокада сделала ее еще меньше и слабее, но она ударила меня изо всех ее сил, и я потом долго страдал от головной боли и старался понять, что я сделал плохого, чтобы заработать такой нагоняй.
