В конце концов, думал он, всё это — не более чем шуточки подкорки, в нужный момент расторможенной водкой — и к чёрту всякую мистику!
Следующий месяц прошёл спокойно.
Трентиньянов быстро втянулся в работу и сам чувствовал, что начальство им довольно, а большего пока и желать было бы грешно.
Отношения с секретаршей установились дружески-деловые. Тоня, к лёгкому удивлению Вениамина Александровича, после памятного вечера и ночи не делала ни малейших попыток повторного сближения, что вполне устраивало Трентиньянова, который, в общем-то, любил свою жену и к связям на стороне относился с крайней осторожностью. Ом уже почти окончательно забыл и тот мистический случай в кабинете, когда однажды вечером…
В тот день Вениамину Александровичу пришлось изрядно задержаться на службе.
Скопилось много бумаг, требующих скорейшего рассмотрения, и заместитель заведующего отделом Болот и Лугов областного Департамента Землепользования, предупредив жену, что задержится и, отпустив Тоню, с головой погрузился в работу.
За окном давно стемнело (был конец октября), и Трентиньянов как раз размышлял над формулировкой сопроводительной записки, которую следовало приложить к очередному документу, когда в его кабинете неожиданно погас свет.
Чертыхнувшись, Вениамин Александрович посидел некоторое время с закрытыми глазами, чтобы привыкнуть к темноте (ни спичек, ни зажигалки у него не было, так как он не курил), а затем набрал номер дежурного по внутреннему телефону.
Дежурный сообщил, что свет погас по всему кварталу, что подобное, очень редко, но всё же случается и, что вероятнее всего, свет скоро дадут.
Минуту поразмыслив, Трентиньянов решил, что это знак судьбы и на сегодня хватит, и собрался было подняться со стула, как вдруг краем глаза уловил какое-то шевеление в дальнем углу кабинета…
«Опять!» — прирос к месту Вениамин Александрович и попытался нашарить под рубашкой несуществующий нательный крест, судорожно вспоминая при этом «Отче наш», — молитву, которую он, возможно, и слышал пару раз в жизни.
Тем временем фигура в длиннополом кафтане окончательно сформировалась и, как бы проплыв над паркетом, остановилась напротив охваченного липкой паникой Трентиньянова.
— Подпиши челобитную, боярин! — замогильный глухой голос сверхъестественного посетителя настиг убегающее сознание чиновника и остановил его на пороге спасительного обморока. От жёлтых горящих глаз призрака отвести взгляд не было никакой возможности.
— Подпиши, пока добром прошу. Иначе плохо тебе будет!
— К-кто вы т-такой? — еле сумел выдавить из себя Трентиньянов, судорожно, словно палочку-выручалочку, сжимая в пальцах родимый «паркер» (на этот раз он испугался гораздо сильнее, вероятно, потому, что был совершенно трезв).
— Семён я, сын Борисов, купец из этого города. Обидели меня, боярин!
— Кто вас обидел? — понемногу стал приходить в себя Трентиньянов.
— Да наш же брат, купец Митька Строганов и обидел. Я у него луг откупил в наём на десять лет. Знатный луг, богатый. А он, подлец, мешок денежный, сунул на лапу тиуну боярскому и луг тот у меня отобрали. Ты, боярин, вот что — подпиши челобитную честь по чести, в ней всё сказано, а я говорить долго не могу — сил это много отнимает…
— Да где же она, челобитная-то?! — воскликнул Вениамин Александрович в отчаянии. — Где бумага?! Вы же не мне её подавали!
— Те, кому я её триста лет тому подавал, — нехорошо усмехнулся купец Семён сын Борисов, — давно в сырой земле лежат. Теперь твой черёд настал. Я порядок знаю. Положили под сукно мою челобитную и не хотят искать. Я триста лет маюсь. И буду маяться, пока челобитную мою не найдут и не подпишут. Клятву я дал страшную, боярин, перед Богом, что все равно по-моему будет. А не будет… Что ж, я триста лет род ваш поганый тиунский, дьяконский да боярский извожу и впредь изводить буду, пока не найдёте. Ищи, боярин. Ищи мою челобитную, ибо новую подавать нету у меня никакой возможности. А не отыщешь… Пеняй тогда на себя!
И тут дали свет.
Страшный призрак купца Борисова Семена исчез, а Трентиньянов, схватив пальто, шляпу и «дипломат», пулей вылетел из кабинета.
Окончательно он пришёл в себя на полдороге к дому и, решив, что создавшуюся ситуацию надо тщательно обдумать, завернул в первый попавшийся бар, спросил себе сто грамм коньяка и кофе, сел за пустующий столик в углу и принялся разбираться в самом себе.
Необходимо заметить, что Вениамин Александрович трусом отнюдь не был, да и в мистическо-суеверных настроениях и эзотерическом образе мыслей его было заподозрить крайне трудно. Однако следовало признать, что появление призрака купца Семена Борисова оба раза очень и очень отрицательно отразилось как на физическом состоянии Вениамина Александровича, так и на его душевном и, так сказать, психическом здоровье.
Вылив половину имеющегося в рюмке коньяка и глотнув кофе, Трентиньянов констатировал, что при виде призрака его охватывает глубочайший страх, почти ужас. Да такой, что впору поседеть или даже сойти с ума и, что с этим безысходным чувством, поднимающимся в нём серой неотвратимой волной, бороться он не в силах. Тут же припомнилась незавидная судьба трёх его предшественников, и Вениамин Александрович очень быстро пришёл к выводу, что необходимо что-то предпринять. И чем скорее, тем лучше.
Но вот что именно? Прикончив первые сто грамм и взяв ещё пятьдесят, Вениамин Александрович понял, что из данной ситуации существует ровным счётом два выхода. Первый: уйти со службы (это было совершенно неприемлемо). И второй: попытаться удовлетворить требования призрака и найти проклятую челобитную. Триста лет — это, конечно, срок немалый, но… чем чёрт не шутит? Впрочем, прежде чем предпринимать конкретные шаги, следовало навести ещё кое-какие справки, чем Трентиньянов и решил заняться прямо с завтрашнего утра.
Наутро, явившись на службу, Вениамин Александрович попросил Тоню сделать чаю себе и ему и пригласил её в кабинет. Дипломатично поинтересовавшись общим положением дел и услышав, что все в относительном порядке, он спросил:
— Скажи, Тоня, сколько лет ты работаешь в облисполкоме?
— Ну, Вениамин Александрович! — сверкнула красивыми искусственными зубами секретарша. — Разве женщинам такие вопросы задают?
— Брось, Тонечка! — по-свойски подмигнул Трентиньянов и даже позволил себе погладить Тонину тонкую коленку. — Мы же не чужие друг другу люди! — и начальственным тоном добавил, твёрдо глядя в её болотного цвета глаза. — Мне нужно знать.
— Пятнадцать лет, — пожала плечами Тоня.
— И всё время здесь, в этом Департаменте?
— Ну, большей частью да, здесь. Правда, назывался он раньше по-другому…
— Скажи, Тонечка, — нетерпеливо перебил её Трентиньянов, а ты не знаешь кого-нибудь из нашего Департамента, кто, скажем, сейчас на пенсии давно, а перед этим долгое время тут проработал? Мне, понимаешь, один исторический вопрос нужно провентилировать.
— Как же, знаю… Лет двенадцать назад ушёл от нас на пенсию Вадим Никанорович Двоеполъский из отдела Лесов и Полей. Ему уже тогда было под девяносто, но его держали до последней возможности, как незаменимого специалиста. Так вот он, говорят, работал ещё в Департаменте Землеустройства при последнем государе-императоре. Представляете? Сейчас ему больше ста лет, но он ещё жив… Да у меня даже где-то телефон его домашний был записан. Найти?
— Да, пожалуйста, это было бы очень кстати.
— Хорошо, сейчас посмотрю… а… что случилось-то?
— Ничего, Тонечка, не случилось, — фальшиво улыбнулся Трентиньянов, совершенно справедливо опасаясь ненужных его карьере слухов и пересудов. — Так, уточнить кое-что хочу. Новые веяния, знаешь ли, требуют разумной инициативы… В общем, потом все расскажу, если получится, а сейчас не хочу сглазить, — и Трентиньянов шутливо сплюнул три раза через левое плечо.
Вадим Никанорович Двоепольский действительно оказался жив и даже для своих невероятных лет довольно бодр. Услышав, кто его беспокоит, обрадовался, что не забывают старика и к просьбе о встрече отнёсся с юношеским энтузиазмом, назвав свой адрес и удобное для визита время — вечер следующего дня.
Старый чиновник встретил Трентиньянова в прихожей и, тяжело опираясь на трость, лично проводил Вениамина Александровича в гостиную, где на столе уже ожидал яблочный пирог и чай,
— Нынче разучились пить чай, — поведал Вадим Никанорович, самолично разливая густую заварку по тонкостенным стаканам в ажурных серебряных подстаканниках. — Пьют из чашек большей частью. А чай надобно пить исключительно из стаканов, — тогда в нём особенный вкус появляется. В моё время даже понятие такое бытовало — чайный стакан. Он, стакан этот, собственно и посейчас выпускается, да только название своё утратил. Да и где, скажите на милость, в наше время вы найдёте хорошие подстаканники, а? То-то. Нуте-с, так с чем пожаловали?
