— Расскажи-ка мне, где связь между Чернобылем и запретом на водку, — твердо потребовал Петька.
— Посмотри на этого несчастного! — громко заговорил очкарик, ничуть не испугавшийся афганца. — Он вынужден пить одеколон, пока весь алкоголь идет в зону!..
Люди на остановке возмущенно загалдели, но осуждали они не правительство, запустившее антиалкогольную кампанию, а на провокатора в сером плаще. Я не понял, чего тот пытался добиться, зачем нес откровенную околесицу, но мой мозг из будущего быстро провел параллель с городскими сумасшедшими, которых я в своей прошлой жизни видел немало. Такие, как этот парень с немытыми волосами, долгое время осаждали редакции, пока не набрали бешеную популярность соцсети и телеграм-каналы. И тогда вдруг некоторые такие люди возомнили себя журналистами, рассказывая своим подписчикам «всю правду». Плоская Земля, инопланетяне, заряженная вода, заговор рептилоидов, тайная война с демонами из параллельного мира, гомеопатия, зомбирующее излучение…
Помню, одна такая дама позвонила в редакцию «Любгородских известий», когда я еще был неопытным журналистом. Красиво и правильно складывая слова в предложения, женщина пожаловалась мне, что ее преследуют. Профессиональная жилка во мне тут же заиграла, и я принялся выпытывать подробности у собеседницы. Она охотно отвечала на мои вопросы, приводила слова известных правозащитников, которые «разводили руками», едва услышав о ее ситуации. «Против вас работают такие силы, что не подступиться», — сетовали, по словам женщины, топовые адвокаты. А когда я спросил, за что же ее преследуют, дама невозмутимо ответила: мол, за то, что она сторонница действующего президента. И когда я, оторопев, поинтересовался, как так может быть, услышал многозначительную фразу:
— А вот то-то и оно!
Это было мое первое знакомство с такими людьми. Впоследствии я уже знал, как с ними общаться, а наши секретарши Кристина и Ольга ловко отсеивали правдорубов и городских сумасшедших, получив один раз втык от Рокотова, нашего генерального. Кто-то из них, уже не помню, кто именно, дал некоему доморощенному конспирологу номер его личного телефона. Одного раза оказалось достаточно, и наш холдинг облегченно выдохнул. А потом и большинство городских сумасшедших ушли в онлайн.
Мои размышления и напряженный спор между Густовым и очкариком прервали сирены. К остановке подкатил милицейский «уазик», а следом за ним — «рафик» скорой помощи с дополнительной надписью «Специальная».
— Вы не вернете тридцать седьмой! — вдруг закричал очкарик, оттолкнув с непонятно откуда взявшейся силой Густова. — Карательная психиатрия — это политическое преступление! Горбачев объявил гласность!
Из «рафика» вышли два рослых парня-санитара и вежливо, но уверенно, приняли буянящего парня из рук милиционеров. Тот моментально успокоился и дал проводить себя в автомобиль «скорой». Взволнованные горожане рассосались по соседним домам и автобусам, некоторые благодарили парней в погонах. И тут я услышал интересную фразу:
— Опять у Лехи осеннее обострение.
Из глубин памяти всплыл до боли знакомый образ, и я понял, с кем мне сейчас довелось познакомиться. А странный день еще только начинался.
[1] Евгений, в частности, имеет в виду Ашинскую трагедию 1989 года — крупнейшую в истории СССР и России железнодорожную катастрофу, в которой по разным данным погибли от 575 до 645 человек.
P. s. Приключения главреда Кашеварова продолжаются! Новая глава — в среду! Ваши лайки и комментарии, как всегда, мотивируют на сверхурочные проды:)
Глава 4
Вместо привычного «ЛиАЗика» мне попался редкий в моем городе ЛАЗ-695, еще ранних выпусков с большой буквой «Л» спереди. Основной поток пассажиров схлынул, и мне даже удалось присесть рядом с пожилым ветераном с тросточкой. Я откинулся на спинку сиденья, посмотрел на часы, посетовал, что опаздываю, и задумался.
Без последствий теперь уже точно не обойдется. Пусть Громыхина на моей стороне и готова разделить ответственность, это вовсе не значит, что нас просто поругают. Я уже думал о том, что моя карьера может завершиться печально, и был к этому готов. В конце концов, останусь тем же корреспондентом в родной газете, а когда цензура падет, вновь добьюсь места главреда. Но это вовсе не значит, что я не буду бороться сейчас. Еще как буду!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
А потом… Гласность в ее привычном понимании наступит уже в марте следующего года, тысяча девятьсот восемьдесят седьмого. Именно тогда на страницы газет хлынут исторические откровения и политический плюрализм, а концу десятилетия и вовсе возникнут первые советские свободные СМИ. Ну, как свободные — скорее независимые от действующей власти. Но сейчас, осенью восемьдесят шестого, я с трудом выпустил свой второй в жизни номер газеты. А встреченный мной на остановке одиозный персонаж пока еще не набрал достаточно сторонников.
Звали его Алексей Котенок, с ударением на последнем слоге, и был он широко известным в узких кругах андроповским диссидентом. Учился на журналиста, но с работой у него не срослось — парень оказался идейным антисоветчиком и первую свою акцию протеста провел еще в школе. Наотрез отказался вступать в ряды пионеров. Вопреки распространенным уже в будущем стереотипам его никто не кошмарил — просто не выдали красный галстук. Мне еще мама потом рассказывала, что у нее в классе тоже был такой мальчик. Не захотел быть пионером, его и не заставляли. Но для Котенка это было делом принципа.
Уже в конце восьмидесятых он организует собственное общественное движение, соберет подписи в поддержку возвращения Андроповску исторического названия, будет защищать Любицу от загрязнения, а тех же чернобыльцев — от произвола отдельных чиновников. Так что здесь мы с ним в какой-то мере даже союзники. Однако при всем этом Алексей Котенок жутко ненавидел советскую власть и боролся с ней всеми доступными ему методами, даже работал в конце восьмидесятых и начале девяностых над созданием антикоммунистической городской газеты. Издания грязного, вовсю использовавшего технологии черного пиара. Фактически мой будущий конкурент на информационном поле Андроповска-Любгорода. Что любопытно, на момент моей гибели в две тысячи двадцать четвертом году Котенок по-прежнему оставался видным оппозиционером местного разлива — даже избирался в региональное Законодательное собрание от района, но не набрал достаточно голосов. Зато очень активно вел социальные сети, делая это, стоит признать, довольно-таки грамотно. Даже свою газету время от времени выпускал, хотя уже не настолько грязную, как в переходный период.
— Евгений Семенович, как хорошо, что вы все-таки пришли! — испуганная Валечка выскочила из-за стола, едва завидев меня, ввалившегося в приемную после утреннего приключения.
— Сильно я опоздал? — я посмотрел на висящие на левой стене часы. — Пять минут, все равно неприятно… Все уже собрались?
— Евгений Семенович, — секретарша заметно нервничала, даже чуть не сбила со своей блузки нарядный галстук-бант, размахивая руками. — Планерка для журналистского коллектива перенесена, а вас ждут в ленинской комнате. Давайте я ваш плащ повешу.
— Спасибо, Валечка, — поблагодарил я, понимая, что пахнет жареным. Впрочем, как оно и ожидалось.
Я отдал секретарше верхнюю одежду, вышел в коридор и, свернув направо, сделал несколько шагов в сторону ленинской комнаты. Той самой, которую в будущем станут использовать как конференц-зал. А сейчас я открыл дверь и вошел в просторное помещение с большим столом. В дальнем конце комнаты стоял большой гипсовый бюст Ильича, знамена, кубки, вымпелы и целая галерея почетных грамот. А посреди всего этого великолепия, сидя за столом, выделялись Громыхина и Краюхин. Был в их компании и некто третий — пожилой седовласый мужчина с идеальным пробором и почти брежневскими бровями.
— Проходи, Евгений Семенович, — Анатолий Петрович указал мне рукой на стул. — Присаживайся.
— Доброе утро, товарищ Кашеваров, — вежливо, но с каким-то явным напряжением в голосе произнесла Клара Викентьевна. Я даже мысленно ей посочувствовал, ведь она фактически находилась между молотом и наковальней. Интересно, не сдастся в последний момент, не прогнется? Не переобуется в воздухе, повесив всех обезьян на меня?
