Стул, стол, кровать. Та же самая мебель. То же голубое покрывало, чистое и отглаженное — таким оно никогда при ней не было. Несколько цветов в вазе на столике. Большие тропические цветы, отвратительные. Ваза была из толстого стекла, а салфетка, расстеленная под ней, — свежевыглаженная.
Эдди терпеть не могла эту вазу, использовала ее как урну для золы на террасе.
На стене над кроватью на гвозде висела гитара на кожаном ремне. Она была новой, и гвоздь тоже, и ремешок. Видимо, баронесса все тут по-своему прибрала.
Бенку поднял покрывало и заглянул под кровать. Там ничего не было, но и неудивительно. Он вышел и закрыл за собой дверь. Повернул ключ в замке. А потом побрел прочь — вверх к дому.
— Я пришел забрать мои карты.
Там, наверху у баронессы, в Стеклянном доме, Бенку вновь заговорил.
— Так у тебя все же есть голос, — сказала баронесса без всякого удивления. Она стояла на веранде, которую называла своим Зимним садом, и подрезала растения. Она насажала их в горшки и расставила повсюду. Веранда была выступом на стеклянном фасаде, со своей собственной крышей, тоже стеклянной. Здесь баронесса выращивала свои диковинные растения: кокетливые цветы всевозможных расцветок, которые она освещала специальными лампами и обогревала дополнительными рефлекторами.
— Хорошо, что пришел. Я тебя ждала.
Она положила секатор на подоконник, не спеша стянула желтые резиновые перчатки, подошла к нему и протянула руку. Тогда он впервые осмелился поглядеть на нее, но лишь по необходимости.
В Зимнем саду баронессы они пожали друг другу руки — он и она.
Она словно хотела еще что-то ему сказать, баронесса, что-то приветливое и утешительное. Что-то, что не вязалось с ее образом, совсем нет. Грубая угловатая деловая манера, которая так подходила к ее одежде. Длинные холщовые брюки, темно-синий свитер; оттеняя смуглое лицо, в волосах блестит серебро. Будто покрытая патиной. Ей шестьдесят, а может, пятьдесят пять.
— Обожди здесь.
Баронесса отпустила его руку и ненадолго скрылась в доме, оставив Бенку в Зимнем саду среди растений, источавших такой пряный аромат. Дверь была не закрыта, так что душно там не было.
— Красивые.
Баронесса вернулась с его картами под мышкой.
— Я забрала их из лодочного сарая. Ведь ты за ними пришел?
— Интересные, — продолжала баронесса. — Почти произведение искусства. У тебя художественные способности, в этом нет сомнения. Но талант сам собой не развивается. Нужно работать. Быть дисциплинированным. Нельзя… лениться. — Казалось, что и она тоже долго не раскрывала рта, она будто была не уверена в том, что произносила, мысли ее были где-то совсем в другом месте.
— Могу я пригласить тебя на чашечку кофе?
— Нет, спасибо. — Он покачал головой, взял рулон с картами и ушел.
В тот же вечер баронесса нашла его снова, в доме кузин. Она явилась в его комнату, где он лежал на кровати у письменного стола перед окном, и подтвердила своим появлением то, что он сам все время твердил себе: в этой комнате ему больше оставаться нельзя. Она встала посреди комнаты и заговорила. И смотрела прямо на него, словно все прочее, что ее окружало, было ей все равно.
— Я подумала, если тебе надо где-то заниматься… я имею в виду твоими… рисунками… Ателье. Оно у тебя всегда будет. — И поспешила добавить: — Но не в сарае. А в доме. Там много светлых комнат, где удобно рисовать.
И на следующий день Бенку все же туда вернулся. Ему предоставили одну из больших светлых комнат на втором этаже.
— Здесь у тебя отличная перспектива. — Баронесса положила руку ему на плечо, так же резко и грубовато, как и разговаривала.
— Здесь к тебе наверняка придет вдохновение.
Он высвободился. Чего ей от него надо? Вообще? Судя по голосу, она словно сдерживается, чтобы не сказать что-то совершенно иное. Но разве не потому он здесь и разве она не должна ему кое-что рассказать?
— Пойдем, я покажу тебе, где лежит ключ от кухни. Можешь приходить и уходить когда захочешь. На меня не обращай внимания.
Бенку вышел вслед за ней из комнаты, спустился по внутренней открытой лестнице из красивого светлого дерева, которая вела почти прямиком в Зимний сад. Да, в доме все было таким высоким и светлым, таким чистым — точь-в-точь как во времена строительной выставки и даже раньше. Но Эдди сюда не пускали. Она могла находиться здесь, только когда баронесса была дома.
— Ты не обязан составлять мне компанию, — сказал баронесса позднее. — Я привыкла жить сама по себе. Эдди… она была исключением. Я имею в виду, в моем уединении. Я почти всю жизнь жила для себя самой.
Но тут она опять словно одернула себя и задумалась о другом.
— Ах, что это я стою и болтаю с тобой? Рассказываю историю своей жизни.
— Жизнь должна продолжаться, — добавила баронесса, тихо и серьезно. — Вот что я, собственно, хотела сказать.
Но он не мог находиться в этой комнате, это он понял почти сразу. Бенку смотрел на белую бумагу, разложенную перед ним на большом рабочем столе, который баронесса специально перенесла для него наверх из какой-то другой комнаты. Она дала ему бумагу, замечательную бумагу, какой у него никогда не было. Он ходил кругами по комнате. Там были фотографии, стояли в ряд на комоде, белом, он догадывался, что они оказались здесь не случайно, эти фотографии, что ему намеренно выделили именно эту комнату, для «рисования и вдохновения». Это были семейные фотографии, строгие дяди и затянутые в корсеты тети в длинных темных платьях. Мальчики в матросках, девочки в светлых платьях, с бантами в густых длинных волосах. Бенку думал: не об этом ли она хотела мне рассказать? Не этим ли хотела меня заинтересовать? Ее родня и семья со всеми их причудами, ее родственники, которые были родственниками и Эдди?
Но из этого ничего не вышло. Никаких расспросов не последовало. Ему было неинтересно. Ничуть. Но все же. Он не мог отвести глаз от этих фотографий. Он-то знал, что искал.
Ее где-то среди них. И нашел то, что искал.
Портрет. Очень скверная фотография совсем обыкновенной девочки. Школьная фотография или что-то в этом роде.
Она смотрела прямо в камеру, смотрела прямо на него, своими испуганными, испуганными глазами. В них не было явной грусти, просто — ничего.
Бенку взял фотографию и навсегда ушел из Стеклянного дома. Баронесса была в своем Зимнем саду. Щелкала ножницами. Ничего торжественного в этом не было. Возможно, она не поняла, что он не вернется. Впрочем, рано или поздно она об этом догадается, но так все и оставит, не станет искать его снова.
Он прямиком направился в сторожку к Рите и Сольвейг.
А потом стал заполнять карту.
Девушка в озере. Смерть Эдди.
Несколько дней спустя он перебрался в сарай на дворе кузин, где оборудовал себе комнату на зиму. Оклеил стены газетами и обил войлоком, купил в рассрочку печку-буржуйку у папы кузин из его запасов. Кровать, кресло и фанерную доску вместо стола. Полку для книг, карт и документов. Взял проигрыватель Бьёрна и несколько пластинок.
Трое на мосту. Снова наступила осень, поганое время, все дачники разъехались. Рита, Сольвейг и Бенгт на самом дальнем причале на Втором мысе спиной к берегу болтали ногами в воде и разговаривали о чем-то, что нельзя расслышать.
И тут пришла Дорис Флинкенберг, по скалам Второго мыса. Дорис с кассетным магнитофоном, который она получила от мамы кузин, когда пришла в этот дом как новая кузина, свадебный подарок — так она говорит, и для всех, кроме мамы кузин, это звучит страшно глупо. Теперь Дорис за версту было слыхать, из-за той музыки, что вечно играет в магнитофоне, с которым она не расстается. Заметив Риту, Сольвейг и Бенку, она сразу направляется к ним и издалека громко и звонко кричит: «Привет!»
Никакой реакции. Никто даже не пошевелился. Для них Дорис все равно что воздух. Но не думайте, что это ее остановит. Она поставила магнитофон (она очень над ним тряслась: не так-то много подарков она получала, а кроме того, что еще важнее, он служил наглядным подтверждением ее нового статуса: она теперь тоже ребенок из семьи кузин) и двинулась вперед, остановилась в пяти-шести метрах от них, а они словно ее и не замечали вовсе. Дорис подняла руку, выставила указательный палец и крикнула:
— Пиф-паф! Я вас застрелила!
И тут произошло нечто забавное. Они разом обернулись. И лица у них были такие — обхохочешься! Они струхнули, словно их застали врасплох.
Дорис Флинкенберг стало весело.
— Ну у вас и видок! — крикнула она довольно. — Здорово вы перетрусили! Это же всего-навсего палец, мой палец, вот!
Рита первой пришла в себя. Она медленно встала и направилась к Дорис, на лице ее застыло выражение, которое у нее появлялось лишь тогда, когда она была не на шутку сердита. Дорис отпрянула.
