Она опять, пританцовывая, пропела это так задорно, что мне тоже захотелось выпить за неё, за девушку Ладу, за Маргариту и за тех моряков, которые:
«Идут, сутулятся,вливаясь в улицы.И клёши новые полуметровые,и ленты чёрные полощет бриз.Ха-ха-хаха-хаха!»
Такие песни мы с ребятами особенно любили распевать, продирая горло табачным дымом на бондарских ночных улицах. Дурачились, как могли.
Я и не предполагал, что эта незабудка, фея, ландыш весенний, ромашка полевая, тоже любит романтику кабацких портовых драк:
«И кортики достав,забыв морской устав,они дрались, как тысяча чертей…»
– Маргарита, – я подержал её за руку, – а ты правда артисткой будешь?
– Вот что значит колхозное воспитание! Не артисткой я буду, а ак-три-сой! – произнесла она по слогам. – Слышишь разницу? Ак-три-са! У нас в московской «Щуке» на артисток не учат. У нас все – актрисы!
Это слово меня так заворожило, что я с нескрываемым восхищением посмотрел на неё. Надо же – актриса! Что-то высокое, недосягаемое, из языка небожителей в этом звуке. Актриса Уланова, актриса Русланова, актриса Орлова, Целиковская…
А тут, вот рядом со мной, тоже будущая актриса Лада, Маргарита, королева Марго.
«Маргарита», московская «Щука», «Актриса» – слова-то какие завораживающее! Рядом с ней я и сам себя зауважал неимоверно.
В лесу всё открывается неожиданно.
Неожиданно перед нами открылась полянка, небольшая, но вся покрытая сизыми с дымчатым налётом круглыми ягодками на стелющихся кустиках с резными листочками.
– Это черника! Видишь, сколько? – Она опустилась на корточки. – Давай собирать!
– Давай! – говорю я, и тоже присел, напротив, с другого конца полянки.
Переступая по-гусиному, мы, пачкая чернилами руки, стали собирать эту чудесную лесную ягоду – одну в корзиночку, две в рот. Сладко ка-ак! Невозможно!
Подол летнего платья на коленях у Маргариты взбился, показав моим лукавым глазам всё, что должна прятать любая разумная девушка.
Женская близость невозможного, открытость её слегка раздвинутых бёдер, обеспокоили меня невероятно. Я, поглядывая на эту роскошь, тут же забыл и про ягоду, и про свой незадачливый возраст, и про то, что меня ждёт нелёгкая завтрашняя работа с дядей Мишей. Кажется, я забыл и самого себя.
Заметив мой жадный взор, Маргарита, повернув ко мне голову, погрозила пальчиком:
– Чернику пропускаешь! Смотри, сколько ногами перемял! – потом, поднявшись, отряхнула подол. – Сладкая ягодка-то?
Я ничего не смог ответить пересохшим ртом, только отвёл глаза в сторону и машинально зашарил руками по черничной поросли. Стало невыносимо жарко и тяжело дышать, словно я без передышки шёл и шёл в гору.
– Ах-га! – насилу выдавил я, и тоже встал на ноги.
– Пошли! Чем дальше в лес, тем больше ягод!
– Может, дров? – осторожно поправил я её.
– Не дров, а палок! – она подняла сучковатую ветку, оборвала на ней листья и, зацепив свою корзиночку с ягодами, подняла на плечо, потом весело посмотрела на меня, сделала на лице робкую детскую улыбку – и сразу стала похожа на Машеньку из русской сказки о трёх медведях.
Солнце, от сосны к сосне, потихоньку-полегоньку, по колючим кронам вскарабкалось на самый верх, и теперь, рассвирепев, палило оттуда неимоверно. Казалось, в просветах между плавно плывущими вершинами оно проворной белкой перескакивало туда-сюда, но, приглядевшись, я понял, что солнце остановило свой бег и стояло на том же самом месте, почти в зените.
Может, от того, что я долго рассматривал вершины сосен, а может, от горячего смолистого запаха, которым наполнен лес, стала кружиться голова, и мне страстно захотелось упасть на землю и лежать так до той поры, пока зной не уляжется в травы.
Маргарита потянула меня за рукав:
– Пойдём к роднику! Он здесь недалеко.
Что оставалось делать?
– Пойдём…
Да, действительно, впереди нас ждала большая поляна с россыпью такого обилия земляники, что мои минутные слабости сразу испарились, и я, опустившись на колени, стал собирать горстями сладкие рубины и отправлять их в рот, утоляя распалявшую меня жажду. Маргарита тоже последовала моему примеру. Вдвоём мы быстро наполнили и её корзиночку, и я, пересыпав туда ещё пару горстей, поднялся, оглядываясь вокруг себя.
Поляна плавно спускалась к логу, на дне которого, продираясь сквозь заросли лозняка, струился маленький ручеёк; прохлада его явственно ощущалась и здесь, на этом склоне.
Скатившись вниз, я увидел, как из-под склона, где я только что наслаждался ягодой, из врытой стальной трубы, по-кошачьи журча и мурлыча, истекала тонкая струйка воды, размывая под собой песчаник.
Подставив ладони, я сладострастно пил и пил ледяную до ломоты в зубах воду и никак не мог напиться.
Осторожно ступая маленькими ножками по скользкой траве, в лощину царственно спустилась и Маргарита, присела рядом на корточки, и тоже собирая в изящные ладошки воду, стала с наслаждением пить.
Вода неисчислимо струилась между её пальцами, обливала подол платья, струилась по плотным в маленьких белёсых волосках икрам ног и скатывалась в траву.
Набрав полную горсть воды, она, смеясь, плеснула мне в лицо, набрала ещё и ещё плеснула. У меня сладко-сладко заныло в груди, страстно захотелось окунуться в её влажные ладони и утонуть там.
Но для этого у меня не было ни смелости, ни выучки.
Я только весело фыркал, подставляя лицо под радужные брызги, и радовался мгновению, соединившему нас в детской забаве.
Здесь было хорошо, прохладно, не так назойливо допекал полдневный зной, и только высоко-высоко прял и прял тонкую нить одинокий комарик, отыскивая жертву. Но, вероятно нас не замечал, и зудел где-то над головой, протяжно и скучно.
Снова подниматься наверх расхотелось, и мы, не сговариваясь, пошли вдоль ручья, вспугивая ошалевших от нашего неожиданного вторжения в прохладный и потаённый мир каких-то в радужных оперениях птиц.
Птицы, казалось, выстреливались прямо из-под ног, взмывали над нами и сразу садились, проваливаясь в небытие, и тут же из этого небытия возникали.
Теперь склоны лога раздвигались всё шире и шире, открывая долину, заросшую мелколесьем. Рядом мирно уживались, поднимаясь над молодыми сосенками, берёзки, топольки, пушистая ольха, кое-где проглядывались метёлки осины. Осина легко угадывалась по круглым дрожащим листочкам и белёсой в чёрных разводах коре.
Самого ручья не стало видно, только глухое бормотанье и всплески в зарослях рогоза, камыша и краснотала, говорило о его присутствии. По звуку можно угадать, что он, вбирая в себя родники, рос и мужал, медленно превращаясь в маленькую лесную речушку.
Самая благодать для местного зверья – и попить и поплескаться в жару есть где.
Мы вышли на открытое пространство. Впереди, раздвинув камыши, рогозник и остролистую осоку, проблеснула вода, значит, есть возможность посидеть возле и охолонуться.
По всей дороге вдоль устья ручья мы этого сделать не могли, уж очень неподступны его заросшие заболоченные берега.
Подойдя ближе, мы увидели, что устье перегораживает беспорядочный завал из веток, и деревьев, кора кем-то обглодана, да и сами деревья, правда, небольшой толщины, были, по всей видимости, срезаны то ли долотом, то ли широкими зубами, следы от которых отчётливо проступали на обезображенных стволах.
Завал, который преграждал и сдерживал воду, казался только на первый взгляд хаотичным. Присмотревшись, можно было увидеть, что зазоры между стволами заделаны камышом и другой растительностью, ветки и кустарник переплетались между собой, образуя непроходимую защиту напиравшей воде.
Не было никакого сомнения, что здесь недавно поработали хлопотливые и беспокойные бобры со своими бобрятами. Этих водных жителей у нас в степном районе я никогда не видел, и мне было любопытно посмотреть на удивительных лесных братьев-трудяг.
Я осторожно, раздвигая кустарник, решил подобраться к воде, чтобы увидеть сметливых животных. Но, сколько ни всматривался, на поверхности воды никакого движения не наблюдалось.
Вода была изумительно чистой и просматривалась до самого дна.
Там, под водой, шелковисто стелилась лесная травка, в ней путались кустики земляники с зеленовато-розовыми недозревшими ягодами.
Наверное, тихая заводь образовалась совсем недавно, постепенно заполнив водой всё ложе оврага. Даже обычного для любого водоёма порхания над поверхностью стрекоз и бабочек не видно. Стерильно чистая, настоянная на лесных травах вода была спокойна и неподвижна.
Я стянул с ног кирзовые сапоги, взятые из Бондарей на всякий случай и, засучив штанины, шагнул в воду. Вода была теплее парного молока, и стоять в ней было так приятно, что я от удовольствия зажмурился. Ах, как хорошо!
Мягко тронув моё плечо, в воду осторожно зашла и моя спутница с босоножками в руке. Поплескав ногами воду, она тут же вышла на берег, кинула босоножки и стала стягивать через голову платье:
