Все дома в городке были целы, стояли двумя шеренгами, как солдаты на смотру, поблескивали чистыми целыми стеклами, и никак не верилось, что и через этот город прокатилась война.
Шли долго, и Соснину начало казаться, что парень просто водит их по улицам, оттягивает время. Он уже хотел сказать об этом Курту, но тут мальчишка остановился у одного из домов, уверенно толкнул калиточку и взошел на крыльцо. Курт понаблюдал, как он открывает дверь, затем отстранил его и вошел первым. В доме было довольно светло. Поблескивал у стены полированный шкаф, стояла большая деревянная, аккуратно застланная кровать, а посередине комнаты — стол, покрытый свисающей чуть не до пола скатертью. Парень снял шапку и, держа ее в руках, пошел вокруг стола, что-то все говоря, отвечая на вопросы Курта. Отвечал быстро, непонятно для Соснина, и Соснин насторожился: что-то уж больно разговорились эти два немца, будто нашли общий язык.
Потом они вышли в коридор. Посвечивая фонариком, Курт открыл небольшую дверцу в стене. Вниз вела узкая каменная лестница, оттуда пахло сыростью подвала. Парень спустился на несколько ступенек, крикнул:
— Не бойтесь, это я!
Несколько минут снизу не доносилось ни звука, потом послышался тихий шорох. На цементной стене возник слабый призрачный свет, качнулась тень, и вдруг показалась рука со свечкой. Наверх поднималась женщина, замотанная платками по глаза, на вид совсем старуха.
— Это ты, Франц? — спросила она. — А где Алоиз?
Парень испуганно оглянулся на Соснина, стоявшего в темноте, а женщина, как видно, только теперь заметившая русского офицера, отшатнулась, свечка в ее руке мелко задрожала.
И тогда заговорил Курт. Он говорил долго, доверительно-тихо, не убеждая, не настаивая, а словно заговаривая, как заговаривают знахарки застарелую боль И с каждым его словом свечка дрожала все меньше, старуха распрямлялась, превращаясь, к удивлению Соснина, в довольно-таки молодую, лет тридцати пяти, и весьма красивую женщину. Когда Курт замолчал, она опять повернулась к парню и совсем другим голосом, не испуганным, а требовательным, повторила:
— Где мой Алоиз? Он был с вами.
— Жив Алоиз, — пробормотал парень, покосившись на — Соснина. — Он там, вместе со всеми.
— Почему?..
Дальше Соснин уже ничего не понимал, такой скороговоркой зачастила женщина. Только и улавливал частые «warum?» — «почему?». Потом в их разговор вмешался Курт. Он расспрашивал дотошно, въедливо, и голос у него был требовательным и настойчивым.
— Ясно, — наконец сказал он, обернувшись к Соснину. И заговорил, необычно волнуясь, то и дело вставляя немецкие слова: — Нет атака, найн. Юнге там, юноши, маль-чиш-ки. Только они. Их увел фельдфебель Граберт. Все из Кляйндорф и другие селения. Воевать не хочеют, нихт шисен, не уметь. Фон цен яре… от десять лет. Идут домой? Найн. Боятся фельдфебель Граберт…
— Та-ак, — угрюмо сказал Соснин. — Проясняется. Только ты, товарищ Курт, мозги-то не пудри. Найн атака? Как бы не так. Пускай сдаются, тогда не будет атаки. Понятно? Двенадцать человек мы из-за них потеряли. Убитыми и ранеными. Двенадцать! Дет-тишки!..
— Не можно с ним ernst, серьез, война.
— А что делать? Пулемет не разбирает, всерьез нажимают на спусковой крючок или играючи.
Курт снова принялся быстро и напористо переговариваться, и мальчишка в конце концов совсем умолк то ли от испуга, то ли заупрямившись, а женщина заплакала.
— Я сказать, что они должен прекратить сопротивление или их уничтожат.
— Правильно сказал. И пускай… — Он вдруг подумал, что раз пацаны из этого городка, то здесь сидят по подвалам их родичи. Собрать бы их да заставить высказаться по «звуковке», чтобы отговорили своих пацанов. Вот была бы лафа — обойтись без штурма: и задача выполнена, и люди целы. Но тут же подумал о невозможности такою исхода. Силком к микрофону не потянешь, а если кто и согласится, что с того? И без агитации ясно: не разойдутся. Из-за Граберта.
Надежда, неожиданно обрадовавшая его, угасла, оставив глухое раздражение. Нелепая получалась ситуация, нелепей не бывает.
— Айда к комбату, — сказал он. — Там разберемся.
Они вышли на улицу. Луна уже светила вовсю, пространство между домами словно было залито молоком. Сразу вспомнились Соснину любимые с детства сказки Андерсена. В книжках, которые он читал, были на картинках такие же залитые лунным светом аккуратные домики сказочного городка. Воспоминание задело нежной печалью, и он, понимая ее неуместность, прикрикнул на мальчишку:
— Шнель, шнель!
Но, видно, было в его голосе что-то неуверенное, и все уловили это, только среагировали по-разному: мальчишка ничуть не прибавил шагу, а женщина, остававшаяся возле, калитки, вдруг пошла следом без требований, без понуканий, сама пошла. Соснин не оборачивался, но ясно слышал ее частые шаги и определял по звуку: так и тащится метрах в тридцати. Потом к этим шагам прибавился еще перестук — он оглянулся и увидел, что женщин, уже две, и вновь затлела надежда: а вдруг из этого что-нибудь да выйдет?
В просвете между домами искрилось поле. Замок, подсвеченный луной, исчерченный тенями, громоздился на фоне черного неба. Это было уже не из сказки Андерсена, а из какой-то другой, зловещей.
И вдруг замок словно облился кровью, сверху донизу залитый красным светом ракет. И где-то посередине стены замельтешил, затрясся огонек пулеметной очереди. И одновременно с частым стуком пулемета Соснин услышал быстро приближавшийся шум.
Через несколько минут на улицу на полной скорости влетела крытая машина и остановилась в тени дома. Курт бросился к машине, распахнул дверцу и быстро затараторил по-немецки.
— Что случилось? — спросил Соснин шофера.
Кругленький, в щеголевато сидевшей на нем куртке, шофер стоял на подножке, с интересом оглядывал залитые лунным светом дома.
— Старшего лейтенанта нашего ранило, — сказал он спокойно, как о чем-то обыденном.
— Какого ж черта вы сюда-то ехали! — сдержанно сказал Соснин. — Знали, что дорога простреливается?
— Так я чего? Товарищ старший лейтенант приказали.
Из машины выскочил солдат — Соснин не успел разглядеть, кто именно, — крикнул на бегу:
— Фельдшера надо!..
В машине при тусклом свете автомобильной лампочки Соснин увидел улыбающегося старшего лейтенанта Карманова и вздохнул облегченно.
— Пустяки, в руку, — сказал старший лейтенант. — Испугался немного, а так ничего. — И засмеялся, счастливый тем, что легко отделался. — До свадьбы заживет.
Замолчали и услышали снаружи приглушенную немецкую речь. Женщины говорили что-то сбивчиво и торопливо, а мальчишеский голос деланным баском отвечал односложно.
— Вот, значит, какие дела, — медленно проговорил Карманов. — Мальчишки. Что делать-то, а? Надумаешься.
— Думай не думай, а выбивать их оттуда придется, — сказал Соснин.
— Тут похитрей надо.
— Конечно, перехитрить бы…
— Послать к ним кого-нибудь, разъяснить.
— Вы уж доразъяснялись, — усмехнулся Соснин.
— То ерунда… Мальчишку вот надо отпустить.
— Как отпустить? Разведчика?
Тут снаружи послышались голоса, и в машину втиснулись капитан Тимонин и военфельдшер Катюша.
— Послушай, что он предлагает. Отпустить, говорит, пацана-то
Карманов поморщился то ли от этих слов Соснина, то ли от боли, и гримаса на его лице в тусклом свете лампочки получилась какая-то жалостливая. Сказал, боязливо косясь на девушку, сдиравшую с его руки тряпки:
— Что от него толку, от пленного. А вернется к своим — агитатором станет.
— Агитатором! С автоматом у брюха. Наагитирует, только отпусти.
— По-моему, вы, товарищ лейтенант, не понимаете главного. — Карманов говорил медленно. — Задача не в том, чтобы уничтожить…
— Интересно, — перебил его Соснин. — Задача у всех у нас одна — задушить зверя в его собственной берлоге.
— Зверь — это фашизм, а не немецкий народ, — в свою очередь, перебил Карманов и вскрикнул от боли, укоризненно посмотрел на фельдшерицу. — Осторожней нельзя? Что у тебя, руки дергаются?
— Потому и дергаются, — подал голос до этого молчавший Тимонин. — Спроси, что они с ее деревней сделали. Нет уж, старшой, ты эту песню брось. Нам не жалеть, а ненавидеть надо.
— Великодушием велик человек, великодушием, а не ненавистью, — тотчас отозвался Карманов. Видно, была эта тема для него не в новинку,
— Вот раздавим фашистов, тогда можем позволить себе быть великодушными. Хотя я не представляю, как это у меня лично получится. Я, наверное, до смертного часа их ненавидеть буду.
— Кого их?
— Немцев! — Тимонина начала раздражать эта болтовня. — А немцы ли виноваты?
— Вот те раз! Кто же еще?
— Подумать надо…
— Ну, хватит, — прервал его Тимонин. — Болтаем впустую.
