За окном мрак, казалось, льется из небесных недр подобно широкой темной реке. Он почувствовал, как струя свежего воздуха обежала его лицо. Так волна обтекает с двух сторон камень. В глубокой тишине можно было различить шорох разлапистых листьев платана, которые ветер пытался сорвать с веток. От них шел пронзительный запах растительного тления, и они терлись друг о друга, словно сухие ладони. Он вслушивался в этот шелест, скатывавшийся с вершин Трокадеро до самой Сены. Раньше, в юности, он любил эти звуки, этот непокой, а сейчас от них только до боли сдавливало сердце. Даже ни одной звезды в небе. Вскинув глаза, он увидел на темном своде широко разлитый отблеск пожара, ежевечерне встающий над Парижем и окружавший столицу огненным нимбом.
***
Ночью в спальню Элианы проникал странный светотблеск от висевшей в доме напротив электрической рекламы. Огромные желтые буквы зажигались и гасли каждую минуту, выхваливая достоинства обувных изделий. Даже после полуночи, когда стихали уличные шумы, пучки света ухитрялись пробиться сквозь щели ставен до изголовья постели, и Элиана сердито жмурилась. «Я должна попытаться заснуть в те десять секунд, пока темно», — внушала она себе. И как раз в этот самый миг, когда уже подступал сон, яркий и кричащий свет, подобный удару фанфар, вырывал ее из дремоты. «Почему бы не написать управляющему, в самом деле, почему?» — думала она, с трудом разлепляя тяжелые веки. Но другой голос, слабее, тут же находил возражение: «Если ты напишешь жалобу, вывеску снимут, и люди понесут ущерб». «Понесут ущерб, — бормотала про себя Элиана. — Ничего не поделаешь. Как-нибудь привыкну».
Однако сегодня вечером нечего было и думать о сне до прихода Анриетты. Только что пробило десять. Элиана подбросила в огонь совок угля и, просунув кочергу между прутьев решетки, поворошила золу; маленькие язычки пламени, похожие на цветы, блеснули между брикетами. С минуту они танцевали под внимательным взглядом Элианы, потом вдруг слились в букет причудливых завитков густого зеленоватого дыма. Элиана поставила кочергу на место и стала раздеваться. Черное атласное платье медленно скользнуло к ногам. Совсем так, как только что Филипп, она придирчиво рассматривала себя в зеркале с не совсем искренним желанием видеть себя такой, какова она в действительности. Электрический свет клал на щеки грубый румянец. Элиана потушила лампу и снова подошла к зеркалу. Сначала она вообще ничего не разглядела. Потом, постепенно в розоватом полусвете различила линию ног, перерезанных рамой зеркала, напряженно выгнутый стан, хотя и старалась держаться мягче; наконец, из темноты выступило лицо, но различила она только глаза и, рот. «Будь я даже моложе и очень-очень хорошенькая, — подумала она, — все равно зеркало показало бы мне лишь то, что я вижу сейчас!»
Но тут светящаяся вывеска послала в комнату ярко-желтый луч, сорвав с лица Элианы тень, скрывавшую его наподобие маски; и сразу же стала видна увядшая кожа, сеточка мелких морщин у глаз и вокруг рта. Она тоскливо подняла брови и со вздохом включила свет.
Через несколько минут она уже сидела на плюшевой подушке у огня и не спускала с него глаз. Лампу она потушила, но, боясь поддаться искушению и заснуть, чуть раздвинула шторы, и вспышки рекламы всякий раз взбадривали ее, когда голова начинала подозрительно клониться книзу. Мгновения темноты были отрадой по-тому, что можно было укрыться в ней, и к тому же мрак отгонял печаль об уходящей молодости. Перед ее полусомкнутыми глазами камин, полный тлеющих углей, алел, как ларец, набитый диковинными рубинами. Неодолимо баюкали мурлыкающие вздохи огня. От жары она совсем разомлела, и ей пришлось сделать усилие, чтобы распахнуть бледно-голубой халатик и подставить тело под обжигающие лучи огня. В такие минуты, как вот эта, физический комфорт почти полностью совпадал с ощущением душевного благополучия. От усталости путались мысли, ее переполняла незатейливая радость сидеть в тепле, в тихой комнате, под одной крышей с зятем.
Ее будто кинжалом резанул свет рекламы. Она протерла глаза и взглянула на ручные серебряные часики, однако стрелки почти не сдвинулись с места. Боясь снова впасть в сонную одурь, Элиана с усиленным вниманием стала разглядывать знакомую обстановку, такой милый ей камин серого мрамора, два кресла лимонного дерева с черной обивкой, африканский ковер цвета песка и земли. Но в грубом и жестком свете рекламы все эти предметы уже не казались ни красивыми, ни дорогими. Напротив, все вокруг стало ничтожным или посредственным, уродливело на глазах. Сколько женщин узнали счастье, подлинное, глубокое, в мерзких квартиренках, обтянутых простым репсом и украшенных фотографическими снимками. Она потупила голову. Все-таки, вопреки всему, жить вместе с ним, под одной крышей, говорить с ним каждый день, быть причастной к его жизни — не такой уж пустяк. Сейчас он, конечно, уже лег. Никогда он не засиживается допоздна в гостиной. А может быть, даже заснул.
Без передышки зажигался и гас свет; казалось, огромный желтый глаз следит за Элианой, то притворится, что заснул, то внезапно вдруг широко распахнет веки, в надежде захватить ее врасплох. В затуманенном мозгу мысль эта еще билась с минуту, и Элиана сама не заметила, как погрузилась в сон. Усталость осторожно уложила ее прямо на ковер.
***
Он вышел из дома. На авеню ни души. Когда он пересекал дорожку для верховой езды, шквальный ветер подхватил, закружил пыль и опавшую листву. Шел он быстро и сначала направился к площади Альма, но вдруг передумал и зашагал в обратную сторону. По левую руку низенькая стенка, над которой курчавился кустарник, возвышалась наподобие парапета. Он облокотился как раз в том месте, где расступился бересклет, образовав широкий прогал. Прямо перед ним казарма Манютансьон, искалеченная множеством пожаров, выставляла напоказ голый фасад, изрезанный высокими окнами без ставен. С северной стороны на фоне зловеще-розового неба виднелся костяк крыши, растерявшей свою черепицу. Свет стоявших внизу фонарей, помаргивавших при порывах ветра, пятнами переползал по бурой стене, где все ливни последнего полстолетия оставили свои следы. В самом центре богатого и надменного квартала это строение нагло демонстрировало свое убожество, чего не могли скрыть даже великолепные деревья. И, однако, сегодня вечером эти замызганные стены, все в струпьях грязи, словно бы облекались покрывалом преступной и двусмысленной прелести. Пройдя еще сотню метров, Филипп остановился на самом верху длинной лестницы, ведущей к набережной, и внимательнее пригляделся к казарме.
С того места, где он стоял, сейчас казарму было видно лучше, хотя темнота скрывала верхнюю часть здания, так как свет фонарей не подымался выше второго этажа, и глаз с трудом различил линию крыши. Сколько раз он ее видел, но бывает, что самый знакомый пейзаж без всякой, казалось бы, причины вдруг странно меняется даже в глазах того, кто изучил его до мелочей. В такие минуты, как бы ни было отвлечено наше сознание, его пронзает беглая мысль, и сразу же устанавливается некая странная связь между человеком и окружающим миром, ничего об этом человеке не знающим.
Человек охватывает мыслью все, что его окружает, ветер догадывается обо всем, камни становятся соглядатаями. С минуту Филипп стоял, не отнимая руки от перил лестницы, его внимание приковала к себе узенькая улочка, шедшая вдоль казармы. Она была почему-то ужасно далекой, как в дурном сне; до нее какая-нибудь сотня ступенек, а камни мостовой казались ему мелкой галькой, аккуратно уложенной между двух ниточек тротуара. Там, где улочка выводила на набережную, росли два высоких платана; при каждом резком порыве ветра они легонько клонились, но клонились в сторону авеню, будто перекликаясь с тамошними деревьями, а ему чудилось, что они не больше мизинца. Одна только река, которую Филипп не мог видеть отсюда, хранила те пропорции, которые он сам отвел ей в уме. Ниже той улочки Сена, скрытая оградой пристани, катила свои воды, совсем так, как текут мысли, которые человек держит про себя, втайне ото всех. К реке-то он и направился.
***
Засунув руки в карманы пальто, он пошел по набережной. Время от времени он останавливался и, перегибаясь через парапет, взглядывал в сторону пристани. Так он добрался до Иенского моста. По мосту прохаживался полицейский, но доходил он только до цоколя все той же статуи. Тут он делал передышку, оглядывал авеню, Трокадеро и, круто повернувшись, продолжал вышагивать. «Сейчас я его порасспрошу», — решил Филипп. Но тотчас же одернул себя: «Еще успею. Целая ночь впереди».
Целая ночь. Два эти слова, даже не произнесенные вслух, прозвучали для него самого как вызов кому-то. В такой час без крайней надобности здесь никто не проходит — уж очень погода не благоприятствует прогулкам. Беззвездное небо, река, текущая где-то в потемках, и над ней на мраморном постаменте незрячий воин, держащий под уздцы своего коня, словно во сне, — все это походило на декорацию, где ему, Филиппу, не было места. Окружающее не желало терпеть его присутствия. Были другие кварталы, где он в своем прекрасно сшитом пальто чувствовал бы себя куда уютнее, были ярко освещенные кафе, где он мог бы присесть к столику, но здесь на ветру, в холоде, при смутном свете фонарей жизнь поворачивала к нему враждебный и жестокий лик, которого он не знал.
