Потому сообщу только, что Иван Чапрак, придя в Боровуху, нашёл Душаню почти не изменившейся. При свете лучины, не позволявшем рассмотреть скорбные бороздки морщин на её тонком лице, он увидал такую же испуганную, одетую в домотканую рубаху девицу, которая со страхом взирала на поседевшего бородача с надорванным ухом. Осторожно ступила шаг… другой… и упала ему на руки. А из-за ситцевой занавески, отделявшей закут между печью и простенком, выглядывала девчонка-подросток — его дочь Надя.
Обвенчались они без шума, без свадьбы. Иван нагнал страху на сельского старосту, и уже через неделю община выделила ему на заречной стороне клин для подворья. Пахотной земли ему не полагалось, потому что село было барское, а отставной солдат по закону считался человеком вольным.
За зиму и лето он срубил небольшую избёнку и построил кузню. Первый, самый необходимый инструмент — ручник и кувалду, зубила да бородки, обжимки да клещи, — принёс с собой, потому-то столь тяжёлой была его заплечная ноша. Меха сшил сам, да и всё остальное ладил своими руками. Деньги на первое обзаведение имелись. Конечно, с точки зрения его первой жизни — так… мелочь, кругом-бегом сто рублёв. Но если смотреть на них глазами мужика, а именно такую жизнь определил он себе, то за такие деньги много чего сделать можно. На работу он был горяч. Первое время, пока заказы выпадали случайные, ему помогала Душаня, только вскоре пришлось нанимать помощника.
Душаня стыдилась своего счастья. Ей было уже за тридцать, дочка вот-вот заневестится, а она взглянет на Ивана Власыча — и обомрёт. Закачается близкое небо, вроде смыла она с себя все земное, а он спеленал её, завернул в тулуп и несёт меж сугробами через двор по морозному воздуху — из баньки в натопленную избу.
Носил он её легко, пряча улыбку в курчавую бороду. Душаня и спала у него на руке, напрочь отвыкнув от холщёвой подушки.
Года через полтора после его возвращения родила она сына, который прожил несколько месяцев и помер. Потом родились ещё двое сыновей. Старший, Матвей, появился на свет, когда крестьянам дали волю, а младший, Иван, — когда уже Надиньку выдавали замуж. Даже свадьбу пришлось на какое-то время отложить, потому как неловко было матери невесты при таком брюхе принимать сватов, присутствовать на венчании…
К тому времени у них уже был дом — не изба. Хоть и деревянный, но на каменном фундаменте, с высокими окошками. Просторный двор разделялся надвое. Один ход — для семьи, второй для людей, которые приходили в лавку. Дело в том, что когда не было заказов, особенно зимой, Иван Власыч работал впрок над всякой железной мелочью: ковал серпы да косы, подковы и гвозди для них — ухнали, всякое обозное скобьё. Всё это размещалось для продажи в бревенчатой пристройке при кузне.
Со своей скопинской роднёй не знался, да и не интересовался ею. Мать померла ещё до Крымской войны, когда он был в солдатах, дед Филимон Огрызков пережил её всего на несколько месяцев. Всё своё состояние он отписал младшему внуку Филимону Власычу. К тому времени Филимон выгодно женился, вошёл в долю к отцу, стал одним из знатных людей в городе. А когда началась Крымская война, сыграл на отцовской жадности, подбил его на какую-то аферу с заказами для военного ведомства и в самый решающий момент изъял свои капиталы. Старшего приказчика Степана Филимон «заране перекупил», и вдвоём они так окрутили тятю, что Влас Егорыч Сафьянов остался всего лишь «компаньоном с ограниченными правами». А по сути, оказался приживальщиком в доме сына и теперь потихоньку спивался.
Обо всём этом Иван узнавал от Фаддея. Шестипалый одряхлел. Он похоронил жену и жил в доме зятя. После «воли», хоть лес и остался в собственности барина, старика от егерьства освободили, и он коротал время в кузне, занимая молчаливого Ивана своими разговорами.
Особой дружбы в селе кузнец ни с кем не водил. У него была Душаня — его тень и его свет, была семья и звонкоголосая кузня, где он день-деньской вызванивал ручником, как называют кузнечный лёгкий молоток. Левой с помощью клещей выхватывал из горна раскалённую добела заготовку, опускал на наковальню, а правой ударял ручником в то место, куда должна опуститься тяжёлая кувалда помощника. И пока тот делал замах — успевал ещё раз-другой тенькнуть по наковальне. Удар по горячему металлу получался мягкий — дон! А по наковальне звонкий — динь! Динь-динь! Кувалда бухала тяжело, как самый большой барабан в этом своеобразном оркестре. И неслось из кузни: дон-динь-динь! Бух! Дон-динь-динь- бух! И так день-деньской, день-деньской…
Подрастали сыновья. Оба парня были здоровыми и крепкими, только старший, на которого он больше рассчитывал, не тянулся к огню, не находил себе дела при кузне. Три зимы оба — Матвей и Иван — ходили в школу при церкви. Старший понравился священнику, подружился с попятами, пел вместе с ними в церковном хоре. У него оказался довольно сильный голос. В девятнадцать лет он женился на дьяконовой дочке и после смерти тестя… стал дьячком.
Зато младший пошёл в отца. Был так же сдержан в словах и горяч в деле. Он много помогал отцу — как ни крепок был старый солдат Иван Власыч, а годы брали своё. И само собой получилось, что главную работу старого кузнеца взял на себя его младший сын. Старик ездил покупать железо, проводил какое-то время в лавке, вёл переговоры с заказчиками, а случалось даже, что не без удовольствия заявлял иногда: «По этому делу надо бы с Иваном Ивановичем посоветоваться…» Это о младшем-то! Молодой кузнец женился поздно — на свояченице Матвея. Так что братья стали и свояками.
Иван Власович встретил двадцатый век, хоть было старому солдату под восемьдесят, ещё довольно бодрым, сухопарым, не позволяющим себе провести день в безделье. У него было шестеро внуков, а где-то на юге, под Бахмутом — даже правнуки, которых он ещё не видел. Надинька, его старшая дочка, уже сама была бабушкой. Вместе с мужем, который занимался подрядами на строительных работах, они кочевали со стройки на стройку от Таганрога до Мариуполя, пока не осели в Донбассе, где затевались большие дела.
Казалось бы, старый сельский кузнец, давший начало новому, весьма крепкому роду Чапраков, придёт к закату своей жизни в благостном покое, тихо угаснет, омытый слезами многочисленного, хорошо укоренившегося в жизни потомства. Но наступил двадцатый век, с ненасытной жадностью сокрушавший старые порядки и представления…
ГЛАВА 1
В Боровуху, к помещику Эрасту Карповичу Логину приехал в гости его университетский товарищ Василий Николаевич Абызов. Когда-то они, два наивных провинциала, дружили, с опаской присматривались к соблазнам шумной Москвы, страшно гордились собой, если на студенческой вечеринке удавалось послушать вольные речи про дикость тирании, про снисхождение к «брату меньшему» — простому народу. В то время жаждали юноши умереть за идею, считали себя частицей истинной Руси, олицетворением её активного начала.
Эраст Карпович из-за всяких кружков и вечеринок запустил занятия, рискуя стать вечным студентом, когда пришла печальная весть о смерти родителя. Молодой барин тут же вернулся в Боровуху, похоронил батюшку — царство ему небесное! — и взялся с управляющим разбираться в делах имения. Счета были запущены, урожаи низкие, в пользовании землёй — никакого порядка. А ведь он слушал лекции по уходу за почвами… В общем, разбирался с хозяйством, а в университет возвращаться не спешил. Да тут ещё влюбился, женился и… куда и чему учиться уже!
Абызов писал ему письма с многозначительными намёками, вроде того, что «…ужинали у Н. Кудрявый читал реферат о младшем брате». Эраст Карпович понимал, что их общий знакомый выступал со своей работой о «чисто народном» пути развития России. Иногда в письмах иносказательно сообщалось, что за свои убеждения подвергся гонениям тот или иной их общий знакомый. Сам подобный факт уже вроде бы сближал их. Каждый считал, что и он мог бы оказаться в роли гонимого. В общем, благодаря этим письмам каждый вырастал в собственном представлении.
Эраст Карпович, конечно, регулярно отвечал другу, сообщал свои наблюдения из деревенской жизни, которые могли пригодиться Василию Николаевичу в его учёных политических разговорах. Но затем они стали писать реже. Один закончил университет и определился на службу, другой стал молодым отцом. Позже началась русско-японская война, Абызов каким-то образом оказался в интендантском управлении действующей армии, больше года провёл на Дальнем Востоке… Так что друзья за несколько лет обменялись всего лишь тремя-четырьмя письмами.
Начиная с 1905 года связь между ними совсем прервалась. Эраст Карпович жил в страхе — доходили слухи о крестьянском разбое, о сожжённых барских усадьбах.
Боровуху эти страсти Божьим промыслом не затронули. Но если Логин о революции 1905 года был только наслышан, то Абызов видел её… даже слишком близко. В Юзовке его едва не затоптала обезумевшая толпа, когда сошлись забастовщики, черносотенные погромщики, полиция. Тогда ещё он был довольно полным, но изловчился пролезть под решётку запертых ворот — тем и спасся.
