Оставшиеся трое мальчишек поначалу вели себя сдержаннее, чем прежде, но уже через день им это наскучило, и они снова пустились хамить, грубить, паясничать и кривляться. Все стали им говорить: «Хотите, чтобы и вас выгнали из лагеря?», и они ничего не придумали другого, как сбежать. Забрали свои вещи и исчезли. Но удрали они не просто так, а вынули из нескольких шариковых ручек стержни с чернильной пастой, выдавили ее в тарелку и словно малярной краской написали на стенах нашей палаты отвратительные слова и выражения. Обнаружив безобразие, мы бросились смывать надписи, но это оказалось трудным делом. И на стенах все равно остались тени от чернильной пасты. Жить в нашей палате стало совсем невесело. Мы были подавлены. Ходили потерянные и молчаливые. Даже вожатые выглядели растерянными. Кроме того, наш отряд теперь был теперь неполным, и на нас косились ребята со всего лагеря. Они почему-то глядели не с сочувствием, а так, словно нас объявили умственно отсталыми, неполноценными или даже заразными. Отдых был решительно испорчен. А я и не догадывался, что у нас, в Советском Союзе, у таких же, как я мальчишек, бывают такие грязные, нездоровые наклонности. И я так и не понял, почему они всюду ходили не в обычной обуви, а в домашних тапочках.
Кое-кого возмущенные родители забрали раньше срока. А я размышлял о том, как сказать папе и маме о случившемся – мне очень не хотелось их огорчать. Но о произошедшем им сообщила дирекция. Узнав обо всем, папа замолчал и впал в задумчивость. А потом хлопнул меня по плечу и сказал: «Ну, ничего, старик! Мы набьем наши рюкзаки, сядем в лодку и поплывем по реке. Ах, какие места нас ждут! Какая уха и песни у костра! Я буду рулевым, мама – штурманом, а ты – капитаном! Согласен?» Помню, я подпрыгнул от восторга. Что за вопрос! Да я тысячу раз променял бы пионерский лагерь на компанию моих папы и мамы! И мы вернулись домой, собрались в поход и поплыли по реке. Это была великолепная поездка.
О тех мальчишках в домашних тапочках я вспоминал часто. И думал: кто они и кем стали? Потом, когда я вырос, я обнаружил, что в СССР живут очень разные люди в смысле воспитания и отношения к труду. И что многие жители Советского Союза по-разному относятся к такому понятию, как совесть – в зависимости от обстоятельств.
В СССР я вернуться не хочу, там было скучно и неинтересно. Когда я окончил школу, а потом институт и поступил на работу в научное учреждение, я увидел, сколько вокруг ленивых и равнодушных людей. Многие работали кое-как. Некоторые не скрывали, что стремились получить высшее образование, чтобы работать как можно меньше и ни в коем случае физически. И я спросил папу, нельзя ли мне перейти на работу в его учреждение. Я похлопал его по плечу и пошутил: «Я тоже хочу проектировать луноход».
Мой папа печально улыбнулся и сказал: «Эх, мой мальчик! Никакого лунохода у нас нет. Двадцать лет я прихожу на работу и почти ничего не делаю. Мы играем в настольный теннис, читаем обычные книжки, решаем кроссворды и головоломки. Я мечтал об автоматике и модернизации, но нашей стране оказались не нужны мои знания. И модернизация не нужна. Мне очень стыдно так жить. Каждый день я жду хорошей, трудной, интересной работы, а ее все нет. Если ты устроишься в наш институт, станешь обыкновенным бездельником».
Мои родители не дожили до старости, оба ушли из жизни всего в шестьдесят лет. Я часто прихожу на их могилу.
Мое счастливое детство сложилось, можно сказать, не в СССР, а в моей семье. Моя страна – это мои золотые папа и мама. Сужу по своим ровесникам, которых знал и знаю до сих пор: ни двор, ни школа, ни пионерлагерь не привили им то, что привили мне мои родители – уважение к труду, к личности и к природе».
Александр За – ков, 1960 года рождения: «В моем детстве все дети были счастливы. Потому что все мальчишки и девчонки Советского Союза жили интересно. Мы знали, что живем в самой сильной державе мира. И мы стремились помогать ей. Собирали металлолом, макулатуру, черствый хлеб. Ходили по дворам, квартирам, стучались в двери, ворота, кричали за заборы: «Здравствуйте! Мы – пионеры! У вас есть старые журналы и газеты?»
Весь день мы пропадали во дворе, а дома торчать не любили. Нам было интереснее в компании сверстников, в коллективе, там формировался наш характер, основанный на равноправии и справедливости. Терпеть не могли тех, кто задается и выпячивает себя, выскочек всегда наказывали – кого словами, а кого – подзатыльником. С десяти лет я стал посещать Дом пионеров, судомодельный кружок. Мы строили небольшие модели кораблей и подводных лодок и спускали их на воду. Устраивали соревнования.
Что за удивительная атмосфера была в Доме пионеров! Все ребята занимались делом – строгали, выпиливали, клеили. Повсюду в мастерской были стружка, наждачная бумага, запахи дерева, морилки, клея. Мы учились читать чертежи и думать и рассуждать как конструкторы. Никто не забивал себе голову глупостями. Чтобы получше одеться и повкуснее поесть ни у кого из нас и в мыслях не было. Одеты были просто, без причуд, многие носили школьную форму и обычные кеды. Кушали то, что давали в столовой и дома, не привередничали, и хотя, конечно, все мы мечтали о сладостях – о пирожных, конфетах, сладких фруктах, болезненной тяги к ним ни у кого не припомню. Можно сказать, мы умели себя сдерживать. Не хныкали, не впадали в уныние, а наоборот, ходили веселые, держались всегда уверенно.
Конечно, бывали ребята, у которых родители занимали высокие должности или часто ездили в командировки, и они, эти ребята, одевались получше, чем мы, дети обыкновенных тружеников с заводов, фабрик и других предприятий. Они приходили в новых ботинках и костюмах, у них были яркие свитера, куртки, шапки. У них были даже перчатки, а не варежки. Но все зависело от нас, от сплоченного школьного или дворового коллектива, то есть мы могли сделать так, что даже в новой и красивой одежде тот или иной паренек или девчонка чувствовали себя неуютно. Мы их высмеивали. Называли светофорами, павлинами, буржуями. О том, чтобы принять их в игру, не могло быть и речи. И тогда, видя такое всеобщее презрение, разодетые ребята бежали домой и надевали простую одежду. И я считаю, что мы действовали справедливо. Нам и в школе давали такие же наставления: не стремитесь надевать что-либо яркое или новое, а будет лучше, если вы оденетесь просто, но аккуратно. Тут подштопайте, там подшейте. И мы так и делали. И были довольны!
Осенью, зимой и весной меня с трудом загоняли домой. Мама кричала из окна: «Саша! Са-ша! А ну, иди скорее домой, неслух! Сколько можно звать!» А я делал вид, что не слышу. Так хорошо, так здорово мне было во дворе среди таких же советских ребят, как я! Потом я, естественно, подчинялся и неохотно плелся в свой подъезд. И все остальные ребята тоже плелись неохотно. Дома я делал уроки, помогал маме и папе в домашних делах, или младшей сестре – она каждую неделю оформляла школьную стенгазету. А мечты мои были о лете! Я словно молился: «Приди, лето! Приди скорее!» Потому что летом меня всегда отправляли в деревню, на три месяца. Для меня это была поездка в рай. В деревне жила тетя моей матери, и бабушка – мама тети. Бабушка была очень старая, с прошлого века, выходила только на крыльцо. А я прыгал с крыльца в лопухи, как в озеро! Вообще, я резвился в деревне так, чтобы хватило на весь год, до следующего лета.
Там, в деревне, у меня была прорва друзей, местных ребят. Они меня с нетерпением ждали, и когда я приезжал, все плясали от восторга. И уже через пять минут я сбрасывал городскую одежду и надевал деревенскую. Особенно мне нравилось, что о ней почти не нужно заботиться. Только носи себе и носи. Больше всего я уважал кирзовые сапоги. И вот я одевался как деревенский паренек, и начиналась такая прекрасная пора для мальчишки, что ее трудно так сразу описать словами. Мы уходили на весь день в лес или на реку, а бывало, и ночевали в лесу или у реки. Жили в шалаше, а не в палатке, пили речную воду, варили уху, пекли картошку. Носили с собой небольшие ножи, которые всегда могли пригодиться в лесу или еще где-нибудь. Мне, городскому пареньку, каждая минута такой жизни была в радость. Я мог часами сидеть у костра и смотреть на угли, и рассказывать о том, как мы живем в городе. А деревенские ребята выкладывали свои случаи. Все они казались мне взрослее и мудрее, хотя мы были ровесниками. Каждый из них тайком от родителей курил папиросы, и я тоже курил, за компанию. Мы ощущали себя взрослыми людьми, ведь рядом не было никого старше нас.
Мальчишки пасли коней, ездили на них верхом, но мечтали они только об одном – стать шофером грузовика. Им нужно было только это. Все богатства мира они отвергли бы, чтобы только управлять грузовичком «ЗиЛ» или «Газ», ездить по местным деревенским дорогам, да еще соответственно одевшись. Я всегда понимал, о чем говорят мои деревенские друзья. Потому что видал местных шоферов. Еще бы! Это были лихие на вид люди: каждый носил кожаную кепку и широкий ремень, а под рубашкой – матросскую тельняшку. Две верхние пуговицы у рубашки всегда расстегнуты, чтобы тельняшку было видно. И, конечно, усы. Без усов я не встречал ни одного шофера. В кабине грузовика на лобовом стекле обязательно портрет Сталина в мундире генералиссимуса, цветное фото. А в других местах – вырезки из журналов: всякие красивые девушки, киноактрисы, стюардессы.
