Общее недоумение вскоре разрешилось. На крыльце в сопровождении думного дьяка Зотова, огнестрельного мастера Симона Зоммера, генерала-шотландца Патрика Гордона и товарищей-боярченков показался сам государь. Несмотря на то, что на дворе, как сказано, лежал уже снег и слегка морозило, на Петре была одна лишь летняя епанча. Но и без того от него так и веяло теплом и здоровьем молодости.
— Здорово ребята! — весело приветствовал он челядинцев, озаряя их с вышины крыльца своим быстрым светлым взглядом.
— Здравия желаем, государь! — перекатилось по толпе; однако передние пятились на задних, точно норовя схорониться подалей.
— Чего испугались? Ну, чего? — прикрикнул на них Петр, а сам, слегка вспыхнув, покосился на стоявшего рядом Гордона — почетного гостя, прибывшего накануне из Киева (где заведовал крепостными сооружениями) и приглашенного нарочно для присутствования при наборе. — Вперед!
Толпа заколебалась, и передние под напором задних довольно неохотно подались опять несколько вперед.
— Ближе! Вон сюда, говорю вам! — упорно настаивал молодой царь, указывая точку на земле, в трех шагах от нижней ступеньки крыльца.
Что тут было делать? Те придвинулись еще ближе, к самой указанной точке.
— Дело, ребята, вот какое, — заговорил Петр. — Для потешной службы моей нужны мне ныне заправские ратники, мой собственный потешный полк. Но зову я только тех, что пожелают идти ко мне доброй волей и охотой, что готовы без опаски и оглядки служить мне, исполнять все то, что ни повелю. Неволить никого я не желаю. Поняли? Но найдутся меж вами, я думаю, и без того добровольные охотники послужить царю верой и правдой?
Ратная служба на Руси в былое время была не в пример нынешней — куда строже и тяжелей, да притом и бессрочная. Коли взаправду новый полк у царя Петра Алексеевича будет все одно, что другие, — так чем идти туда на кабалу вечную, наперед-то надо было семь раз примерить, поразмыслить, пораскинуть умом-разумом.
Того же мнения, должно быть, был и рассудливый шотландец Патрик Гордон, когда на добровольный призыв царя никто сперва не откликнулся: задние, видимо, прятались за спины соседей, а стоявшие на виду уставились в землю. Наклонясь к Петру, Гордон шепотом сказал ему несколько слов. Но Петр нетерпеливо тряхнул головой и звенящим голосом крикнул челядинцам.
— Так что же, ребята? Найдется меж вами кто или нет?
Толпа загудела и сквозь это гуденье можно было разобрать отрывочный говор:
— Коли служить государю, так не все ли едино, — где да как! — говорил один голос. — Нешто это служба, где семеро одну соломинку несут? Чем без пути болтаться, так лучше ж по призыву идти. Велит голову сложить — сложим, не покинем!
— Ты, Серега, знамо, забубенная башка! — загалдели в ответ другие. — Грудь нараспашку, язык на плечо. А как за вихор поволокут…
— Зачем за вихор? И так пойдем!
— И ступай. Кто тебя держит, бесшабашная голова! Вольному воля…
— И пойду! Пропустите, что ли!
Вперед протискался среднего роста, но широкоплечий, ширококостный, беззаботного вида малый лет двадцати четырех, в одежде придворного конюха и, остановясь перед крыльцом, поклонился земно.
Затуманившиеся было черты лица царя-отрока точно осветились разом проглянувшим из-за туч солнцем. Он сошел на нижнюю ступеньку крыльца и, положив руку на плечо своего первого добровольца как-то необычно ласково спросил его:
— Ты, стало быть, идешь не по нужде горькой, а по охоте вольной?
— По всей охоте, надёжа-государь!
— А ружьем владеть умеешь?
— Есть, государь, у меня ружьишко немудрящее: грешным делом, похлопываю.
— Стало быть, и с ручной гранатой справишься?
— Рады стараться твоему величеству!
— Каяться вовек не будешь: даю тебе на том мое царское слово. Ни кола, ни двора у тебя, я чай, нету?
— Нет, государь.
— Так жалую тебя тут, в Преображенском, земельным наделом под двор, да лесом, сколько нужно для постройки.
— Спасибо тебе, кормилец наш!
Пожалованный бухнул в ноги великодушному государю. Петр украдкой глянул опять на Гордона, с добродушной улыбкой наблюдавшего за обоими, и обернулся к Зотову:
— Запиши-ка этого молодца первым бомбардиром[3] в наш потешный полк.
Зотов достал из кармана записную книжку и свысока отнесся к молодцу:
— Как тебя записать-то?
— Ужели ты его не помнишь, Никита Мосеич? — укорил своего учителя Петр. — Это Серега, второй конюх при наших потешных лошадях.
— Пиши, сударь, — сказал, приподнимаясь с земли, Серега: — Сергей Леонтьев сын, по прозванью Бухвостов.
VIII
— Поздравляю, ваше величество! — заметил по-английски Петру шотландец Гордон, указывая рукой на скучившуюся перед крыльцом придворную челядь. — Пример, как видите, заразителен: сейчас явятся еще новые добровольцы.
И точно: толпа, как море, заволновалась, одни подталкивали других.
— Идти так идти! На миру и смерть красна.
Но прежде чем кто-либо окончательно выступил перед другими откуда ни возьмись, перед молодым царем очутился Алексашка — без лотка, который он сложил в стороне наземь.
— Прости, батюшка-царь, прими и меня, пожалуй! Кругом раздался сдержанный смех; на губах самого Петра заиграла снисходительная усмешка.
— Ты тоже в мой потешный полк просишься?
— Точно так, государь. Прими, не откажи!
— Да не слышал ты разве, что мне один взрослый люд нужен. А тебе сколько лет-то будет?
— Да недалеко от тебя, государь: десятый год на исходе, — бойко отвечал маленький пирожник, а сам, сложа руки, так умильно глядел снизу в лицо отрока-царя, что тому жаль его стало.
— В потешные свои, братец, мне тебя принять никак невозможно — более серьезно произнес Петр, — ростом-то ты уж больно не вышел. Но приблизить тебя к себе, пожалуй, приближу: в денщики к себе приму.
Алексашка так и подпрыгнул от радости, а потом вдруг, опустясь на колени, обнял обеими руками ноги своего молодого государя.
— Ну, ладно же… будет — говорил, видимо тронутый Петр. — И его, значит, занотуй, Мосеич, денщиком нашим. Александр Данилов сын Меншиков. Так, ведь?
— Так, государь, так, — отвечал Алексашка Меншиков с блещущими от выступивших у него слез глазами и безгранично счастливо встряхнул густыми кудрями.
По весне по ранней птица тянет. Так и тут: за Бухвостовым и Меншиковым, взысканными царскою милостью, двинулись теперь на перерыв к крыльцу, чтобы записаться в новый потешный полк, «охочие люди», имена которых доныне сохранились для потомства: Данило Новицкий, Лука Хабаров, Еким Воронин, Григорий Лукин, Степан Бужеников и другие.
На первый раз, правда, набралось охотников не более двух десятков, но Петр и то был крайне доволен. Когда же Гордон заявил сожаление, что патриотизм русского народа ограничился столь скудной цифрой. Петр сгреб с перил крыльца охапку снега, скомкал ее в руках, бросил комок на двор и крикнул своим добровольцам:
— Ну, ребятушки! Сослужите-ка мне первую службу: выкатайте мне из этого комка большой ком.
Те хоть и недоумевали, на что такая «служба» потребовалась молодому царю, но, не прекословя, бросились все сообща исполнять волю государеву. За ночь выпал свежий снежок и все продолжал падать. Под совокупными усилиями новобранцев рыхлый снег липкой замазкой приставал к первоначальному кому — и в две-три минуты разросся уже в громадную снежную глыбу.
Петр с торжествующей улыбкой обернулся к Гордону:
— Видели, генерал, как из малого комка снега выросла, вон, целая гора? Так же точно нынешние новобранцы мои — только первое ядро моего потешного полка, моей будущей великой рати… Да поможет мне на том Бог! — тихо по-русски прибавил он про себя, снимая шапку и благоговейно осеняя себя крестом.
IX
Одному существу только пришлась куда не по душе новая затея царя Петра Алексеевича — «мадам» Фадемрехт. В Алексашке, произведенном в денщики царские, она лишилась не только образцового сбытчика ее образцовых печений, но и как бы родного детища, потому что всегда веселый, услужливый, шустрый мальчуган оживлял весь ее дом и был люб всем ее домашним.
— Ах ты, золото мое! — говорила почтенная булочница, когда он спустя несколько недель, навестил опять ее в Немецкой Слободе и принес для ее детей полный карман «заедков»: леденцов паточных, пряников медовых, орехов волошских, сбереженных им за это время с царского стола. — Где это ты все пропадал? Ведь вот государь твой бывает же у нас тут в Слободе, а ты хоть бы нос показал?
— Что делать, дорогая мадам! Служба — не дружба! — отвечал Меншиков. — Денщик дома гляди за господином своим в оба, а вышел господин за дверь — денщик шагу за ним сделать не смей.
— Вот то-то ж и есть! Ты, стало быть, скучаешь?
