времени и журнал начисления трудодней завести.
— Слушаюсь.
— Как надо?
— Понял.
— ПонЯл.
— Ладно, понЯл… Шагом… Паа-шли… За-певай!
За ужином я подал в жбанках кисель, и мы перезнакомились. Все, кроме Комиссарова и Селезня, предложили себе прозвища. За столом бывшего комразведотделения так и называли, Селезень. Офицера медслужбы Комиссарова небёны и в лейтенантах называли прозвищем Дока, земляки кликали Дохой.
Разнорабочие одни по-прежнему обращались к Председателю на «вы», к имени приставляли «сан»: им дОлжно — они японцы.
Напились так, что из вагона-ресторана выползали, до спального барака добрались отнюдь не строем, а на вечерней поверке не все могли вспомнить и отозваться на своё прозвище.
Выкрикивая перед строем фамилии и имена, Кабзон переправлял их в журнале списочного состава взвода, теперь списка подушных членов колхоза, на прозвища. Когда очередь дошла до Комиссарова, Председатель, легонько поддав бригадира локтём в бок, потребовал:
— Выкрикни «Камса».
— Камса!
В строю молчали, а так как фамилия ротного врача называлась на поверке всегда последней, всем было понятно, кого кличут.
Фельдшер стоял не крайним в шеренге, где было положено, а в центре под ручки, пьяным в дым.
— Крикни «я», — разбудили его тумаками.
— Е-ее-йа, — не получилось у фельдшера.
Так и пошло — звали впредь Комиссарова не Докой и не Дохой, а Камсой. Председатель ему выбрал очень удачное прозвище: с фамилией созвучно, и в точку — медхалат его скоро завонял маринованной хамсой. В полку рассказывали, на Земле рыбаки потчевали этим вкусным солением и жаловались, что исчезает в промысле — не ловится хамса. То ли на корм крупным рыбам вся ушла, то ли мутировала. Франц Аскольдович дивился, определив, чем воняет от лейтенанта: откуда у берегов тихоокеанского острова рыбёшка хамса, в Атлантическом океане вроде водится. А после узнал, что Коган с Силычем, пока голый фельдшер в яме с тёртым топинамбуром взбивал надранку, укутывали его медхалатом квашню с брагой.
* * *
Когда в колхозе полеводы отметили «сорок дней» кончины прежней профессии солдата спецназа, Председатель сам, лично, постирал своё исподнее. Поручить, кому из колхозников посчитал неловким. Такое позволит себе не всякий настоящий председатель колхоза, а ему временно отстранённому от службы офицеру — не к лицу, не в честь. Стирал раз в неделю. Чтобы мужики не видели — ночью. Высушивал в потолочном люке своего председательского закутка, зимой пробирался ко мне на кухню — к плите. Мытарствовал, пока не сжалился Силыча-сан (понятно: стирал не он, братья-японцы). Вечером по субботам (банный день) кладовщик приносил ему в закуток аккуратно сложенное чистое исподнее: тельняшка выглажена, кальсоны чёсаны, пушистые. Подавая бельё, Силыч поначалу отворачивал лицо в сторону, но после как намекнул мне ставить на каминную полку в столовке жбан с киселём, перестал. Принимая бельё, Председатель тоже отворачивался — снимал тем самым должное проявление реакции на запашок. На утренних поверках, случалось, распекал, а скоро рассудил: «А залейся. Меньше жрёшь, когда пьёшь. Ладно, Когана не вовлёк, не сломил трезвенника, этот язвенник не даст полеводов совратить в конец». Больше препятствий к возлияниям кладовщику не чинил. Правда, Силычу, чтобы прекратил закусывать, требовалось впасть в запой — пить много и долго. С похмелья развлекался: очертит на песке круг диаметром метра в четыре, станет по центру, позовёт четверых хлопцев… — не вытолкнут за пределы. Раз вытолкнули, так теперь круг в три метра чертит и семерых вкруг себя ставит. Зимами хлопцы в очередь рвутся — согреться можно и развлечение какое-никакое. Подопрут великана с семи сторон, и давят, тот — стоит колосом. Спит и пердит.
* * *
Первым ещё годом на Бабешке, однажды я, майор Каганович и прапорщик Лебедько делили укроп с петрушкой на порции к обеду. Наше скорбное занятие прервали вопли бегущих с Дальнего поля солдат и отдалённый гул подлетающего к острову вертолёта. Из ЗемМарии прилетели, привезли консервов в обмен на огородную зелень. Хвалили, у них в теплицах ещё не поспела, да и крупной, ароматной такой петрушки никогда и не было. Франц Аскольдович всю отдал, приглашал через недельку ко второму «укосу» наведаться. Предложил обменяться на невод или бредень, но с материка на вертолёте больше ни разу не прилетали. Не зелень была нужна, и не провиант везли, а скрывали за этим поводом экстренную доставку нам «свечей». Как же, полетят жечь керосин ради того, чтоб обменять консервы на укроп: это через весь-то океан, четыре тысячи километров до острова и четыре тысячи обратно. После того раза спец-фильтры нам доставлял меняла Зяма.
А консервы тогда привезли добрые — свиное тушёное мясо. Старики на радостях приглашали пилотов почифирить, а салаги, те просто в восторге были — синюшные и распухшие от химудобрений. Комроты после фиаско с первым тогда неудавшимся урожаем опрометчиво себя повёл: отказал председателю соседнего колхоза принять в дар жмых. А поели мы те консервы, в зиму после Рождества на колядки прапорщик Лебедько привёл взвод в Мирный. Не с пустыми руками. За неимением конфет и пряников, скопом переходя от юрты к чуму, меняли гостинцы мирнян на кульки с «Отрадой». Селяне салат мой из вежливости пробовали, хвалили и спешили наполнить школьные ранцы своими дарами. Одаривали стокфиском да шматками китовой ворвани, которая ещё с памятного нашего сидения в трюме Зяминого парусника в зубах сидела.
В другой год, в гражданку уже, Коган с Силычем советовали Председателю все возделываемые поля засеять одним подсолнечником, но тот не согласился уже только по одной той причине, что из Отрадного пиратами были увезены пресса, в каких давят семечки. Ещё он понимал, что не выдержать нам рыночной конкуренции с колхозом «Мирный», как раз специализирующимся на выращивании подсолнечника и производстве подсолнечного масла. Рыночная ниша мирнянами занята, а резко увеличить поставки масла в ЗемМарию не удастся: не из украинского хутора на городской рынок завезти. А ещё и по сходной цене надо. Ну, а главное, не верил Франц Аскольдович, что одолеем мы свалившуюся на нас напасть, что отвоюем землю. Топинамбур — зараза! — каким-то ползучим сортом оказался: вытеснил с полей рожь, подсолнечник и свёклу, с Дальнего поля на огороды ближние приполз. А остановить вторжение нечем — ни жердей, ни досок перегородить нашествие на острове нет. Бегали на разрушенный бетонный завод под Быково, кровельным шифером попытались оградиться. Да где там, переполз, зараза, тот забор, до петрушки с укропом на околице деревни нацелился добраться. Выкорчёвывать пробовали, но бесполезно: проредить не успевали, как снова вырастал. Более того, «груша» ошалела — поспевала размером чуть ли не с капустный кочан. Правда, клубни в сборе урожая редки, одна
