в сопки покувыркаться, а от предместья Мирного, издалека, полюбоваться восходом солнца сквозь отрадновскую «миску».
Вот так мы жили и питались. Подавал я «Отраду» на завтрак, обед и ужин. Из-за стола полеводы вставали с черными как от черники ртами и заболевшими зубами. «Киселёк» в завтрак выдаваемый вместо компота (на опохмел) только и глушил боль, хандру гасил. Но это ягодки, не знали мы тогда, какими будут цветочки.
* * *
Неладное было подмечено лейтенантом медслужбы Комиссаровым, а случилось всё в ту зиму, в какую начали есть ягоду-оскомину — до «гражданки».
У Комиссарова, несчастного человека страдавшего специфической болезнью, ранки вдруг стали затягиваться дольше обычного — не за день к ночи, как раньше… вообще не заживали. Что только он ни делал: присыпал присыпками из высушенной и толчёной петрушки, мазал жиром китовой ворвани, настойку на «анютиных глазках» пил, наконец, жвачку из «сливок» прикладывал — не помогало. Садился на диету, не пил, не спал, и уже в состоянии полной депрессии попросил у меня «Отрады», попробовать. Помазал — ранки зажили. Но вскрылись раны старые, давно зарубцевавшиеся. И эти мазал — заживали, но в рубцах вырастали волосы. Да какие! Щетина, что у того кабана-секача на загривке. А попробуй, сбрей — это ж зеркало иметь надо, а в лагере ни одного, да и брить самому несподручно. Да и где взять бритву, хотя бы ножа спецназовского? Франц Аскольдович свой артефакт из сейфа выдавал только по разу в два дня. По утрам по очереди брились, у всех на виду. А скальпелей и пинцетов у лейтенанта, полевого хирурга, нет — спецназовский нож один заменял ему скальпеля, зажимы, долота, пилу и другой хирургический инструмент. Пробовали помочь страждущие деды и сердобольные салаги. Выщипывали ногтями, но щетина, как волшебная, отрастала тут же, не успевал десантник клапана в трусах расстегнуть. В горе, Комиссаров приходил ночами ко мне на кухню, клянчил киселя, после плёлся в казарму, отпускал отдохнуть дневального и похаживал в одиночестве меж рядами нар. И вот что его поражало: у земляков, пожилых мужчин, из тех которые к нему в приёмное отделение медчасти по ночам не хаживали, «скворцы» выпархивали и, как у молодёжи, тянулись всё к потолку. Небёны, без того пацаны, с виду стали совсем юными, хоть в школу с ранцами отправляй; они не переставали досаждать ему просьбами объяснить, вредны ли мужчине частые и обильные поллюции. Что слышать — ему-то — было невыносимо. К тому же заметил, что земляки заметно располнели, и все — а среди них есть люди в возрасте почтенном — по утрам подозрительно подолгу задерживались в гальюне. Дрочили.
Полковник не знал о «скворцах», ночные бдения лейтенанта в казарме им не были замечены, потому как ночью во двор по нужде ходил через потолочный люк офицерского притвора — на крышу.
Как-то ранним утром после сделки накануне с менялой Зямой и прощального до последующей навигации ужина — взвод ещё спал — к ротному зашёл Комиссаров, разбудил и просит опохмелиться. Полковник, пробуждённый в страшный момент жуткого сна — это только и спасло лейтенанта от затычин — послал опохмелиться к прапорщику Лебедько.
— Вы, товарищ полковник, ещё на хэ меня пошлите, — развязно возмутился лейтенант. — От него я. Слава киселю! Помои от очистки «макариков» с восторгом употреблены. Ик.
Озираясь по сторонам, Комиссаров увидел котелок на столе — попил с расстройства воды. Потопал, было, на выход, но повело в сторону. Падая на колени, зацепил ящик с лежащей на нём полевой сумкой, из которой от толчка вылез на треть длины тюбик. Больший чем обычные тубы с синтетической пищей, круглый в сечении, с навинчивающимся колпачком в половину шара, тюбик этот содержал йогурт. По форме смахивал на знаменитого «слона» полковника, причём, в состоянии демонстрации своей наилучшей формы. К слову, из-за этого выдающегося члена Франца Аскольдовича в полку, ещё до присвоения ему звания полковника, прозывали не иначе как «настоящий полковник». А тюбик этот я принёс ему в офицерский притвор — на пробу. Йогурт мне подарил мой приятель. Понятно дело, Зяма потребовал от кока сделать это с умыслом на перспективу, у менял ничего «запросто так» не делается. Я предложил комроты йогурт добавлять в «Отраду», тот дал добро и подал идею выменивать приправу за поделки — корзинки, вазочки, накидки, зонтики, рамочки, браслетки, какие наловчились мастерить земляки из оскоминицы. Но потребовал сговориться сразу на крупную сделку, потому как, будет она, скорее всего, одноразовой: вещи плетёные из корней-усов получались кратковременного пользования — усыхали и в труху крошились, о чём Зяма пока не знал. Проблема была снята после эксперимента завхозом: материал для плетения вымочил в «пойле».
Расскажу о кошмарном сне Франца Аскольдовича, прерванном Комисаровым. За жбанком киселя у меня в каморке рассказывал и пересказывал он не раз. Снилось вот что. Командующий ВДВ, приказав стоять по стойке смирно, примотал скотчем к «слону» гранату-лимонку, в кольцо от чеки вдел палец лейтенанта-медика и в трёх метрах на земле постелил скатёрку со жбаном тюльки, батоном и патроном. Комисаров прикинул: «Две секунды — схватить жбан, батон и патрон, три — залечь за пригорком». И… потянул чеку. В ту памятную ночь, когда лейтенант просил у комроты опохмелки, четыре секунды прошло, на пятой лейтенант на своё счастье разбудил полковника.
Упавшему на карачки медику, тюбик попал колпачком в рот.
Пристал подарить «один или два». Сон Франца Аскольдовича потряс, а тут эта ещё напасть. Не разбудил, убил бы гада.
Вложил тюбик в трясущиеся руки:
— Йогурт.
— Дырочку в колпачке проделать… — изрёк обрадованный лейтенант и ретировался из притвора.
Уснуть Франц Аскольдович уже не смог. Вылез из гамака, вынул из воды в котелке бюгель, вправил протез в рот. Чтобы не приняться за йогурт (от съеденного мутило), собрался пойти проверить посты, и начать решил с дневального у тумбочки казармы. Ступил за занавеску в общее спальное помещение и что же он увидел? Стаю «скворцов». Те, что в нижних гамаках, отдыхали на боку; те, что в верхних, тянули шею и плевались в потолок. Картина потрясла настоящего полковника, впредь из офицерского притвора в спальню не выходил, ни отлить, ни посты проверить ночью, в потолочный люк на крышу лез.
* * *
Отвлекали Комиссарова от «научных изысканий» Каганович и Лебедько: привлекли драть на тёрке топинамбур, из надранки ставить брагу и гнать самогон. Процесс контролировал каптенармус, готовность сусла определял зампотылу. В яме, высеченной в камне, лейтенант продукт взбивал всем своим тщедушным голым телом и приговаривал: в начале процесса
