Очередной повод посетить Гору представился лишь года через два после крещения.
Приезд на Гору был вновь вызван горем. Горем смерти Ёньки, сжигавшим Ёжку в дни похоронных и поминальных обрядов. Не находя места от боли, Ёжка скорее интуитивно, нежели осознанно приехал раненько, поднялся в Гору и был, несмотря на своё состояние, обрадован новенькой часовней. Забыв на время о причине появления здесь, обходил, осмотрел. Неохотно расстался, и отстояв службу в деревянной церкви, глазея жадно на расписанные наивно и очень давно стены могучего сруба, плахи свода, не выдержал и пошёл исповедаться.
Батюшка был уже другой, определил по голосу Ёжка. После исповеди попросил подождать и освободившись, присел ко чаду, притулившемуся на краю скамейки при входе в храм.
– Хорошо, что печалишься. Только помни, что не нам решать, когда уйти от этого света к свету вышнему. Брат твой шёл своим путём, и что бы ты не сделал, сыне, повернуть ту дорогу тебе, да и никому другому не дано. Он упокоился, и видит и чувствует печали твои. Но ему вовсе не нужно, чтобы ты нёс на себе вину, поверь. Не нужно. Живи и иди.
Ёжка в исповеди батюшке излился, что не успел вывести брата из запоя, за что и корит себя.
– Не трать себя на печали. Возрадуйся за душу его, освобождённую от недуга. Ты был старше его. Теперь он выше тебя. И душа его с вами, кто помнит о нём. И душа его с теми, о ком помните вы. А вместе они молят за вас. Так что живи живыми, им нужны твои силы, твоя душа, твоё сердце. И помыслы и дела твои Господом промышлены, а ушедшими к нему поддержаны.
Пока батюшка говорил, Ёжка трясся и плакал рекой. Так не рыдал он с раннего детства. Только в этот раз молча. Он чувствовал, что слёзы вымывают из него тяжесть и словно возносился, становясь легче и легче.
Удаляясь от церкви, он ощущал затылком взгляд попа, однако, в отличие от обычной неприязни к таким ощущениям, это расправляло его плечи и придавало сил.
* * *
С тех пор Ёжка всякий раз, бывая в Котласе, перед отъездом посещал Туровец. И неважно, поспевал ли он на службу или оказывался один на один с Горой. Скорее одиночество на Горе ему нравилось больше. Паломничество превратилось в ритуал, – неторопливый обход Горы, от церквей к источнику, от источника низом оберег Двины к часовне, вкруг неё по кромке обрывов и возврат к церквам.
Церквушки, словно сёстры на завалинке, встречали паломника, в любую погоду хорошась скромным одеянием то снежных платков, то солнечных бликов и отражённого тепла от стен, то расплывчатостью в дождевой завесе. Лишь однажды северной белой ночью Ёжке довелось застать на Горе туман. И это было со-бытием, т.к. церкви, расплывчатые в туманной вате, стали откровением Тишины, сном Яви. Ёжка, медленно медленно, обхаживая храмы, ждал и млел, пока туман не уплыл с Горы. Но чудо этим не кончилось, так как туман, осевши с обрывов, ещё долгое время досыпал под Ёжкиными ногами, и быстро желтеющее солнце резало его медленно на части, раскрывая горизонт.
Стоявший близ истока ручья колодец дозволял умыться из поднятого железного ведра с фырканьем ледяной водой независимо от погоды. А затем, Ёжка, забравшись в шестигранный срубок, накрываюший источник, сидел долго на скамеечке, стремясь ни о чём не думать, лишь отстранённо читая мольбы к богоматери, густо испещрявшие брёвна. Почему то, среди этих письмён, несмотря на их схожесть, Ёжка остро ощущал искренние, вызванные болью или отчаянием, или радостью избавления от мук. И наоборот, его удручали нудно обязательные записки. И не было ни разу желания нацарапать свою. Он привозил с собой бутыли и всегда после налива пил воду ручья из сложенных в чашу дланей. А когда зимой ручеёк прятался где-то в снег, не показываясь в срубке, вода бралась из колодца. В дальней дороге стоило лишь ополоснуть лицо и шею, вода та, туровецкая, помогала бороться со сном лучше, чем чашка крепкого кофе. В заполошные будни глотками возвращала радость, отвлекая ненадолго от суеты.
Весточка
Закрайки обрывов вкруг часовни были вытоптаны тропой, с которой видимо никто никогда не ступал в стороны, т.к. снег или заросли были всегда нетронутыми. Могучие ели сторожили покой и часовенку, скудно отделанную, но тем и умильную. На ступеньках крыльца было уютно. Постоять, присесть, уединиться.
Ёжка вне себя от пережитого сидел, закрыв глаза. Уверялся.
Только что явленное не укладывалось в голове. Противоречило опыту житого, вторило мифу реченного.
Этим, ранним постдевятинным майским утром Ёжка, распрощавшись с матерью, добрался до Туровца в смятенных чувствах. Посидел в срубке, умылся многажды, пил ручья трижды. Не отпустило. Выбрался, когда чистое небо просияло светом взошедшего за горой солнца. Понуро поплёлся было по тропе к лестнице на клин, да упёрся в паводковый край рапластавшейся на ширину десятка вёрст Двины. И нет чтобы вернуться и позацерквами пойти на клин, так нет же, чтоб не нарушить принятое некогда правило, решился продраться сквозь густо заросший ельником склон. Через мокрый снег, склизкие проталины и гнилушки, хрусткие сухие и пружинные иглистые ветви. Исцарапался, исчертыхался, поначерпал ботинками снеговоды. Кое как вскарабкался сбоку на середину добротно сбитой на высоких столбах лестницы, и пока добрался по ней и взъёмом до предчасовной поляны, запыхался так, что часто сглатывал выпрыгивавшее из горла сердце. В таком состоянии прислонился спиной к стволу первой о входе на поляну толстенной ели. Глянул на ещё прячущееся в вершинах зачасовенных елей солнце, и обомлел. Глаза застило малиновым светом, сердце мигом успокоилось и чувство приотцовской неги залило всё его существо. Ошарашенно закрывал и открывал глаза. Малиновое марево не отступало, и в нём неспешно стало проступать нечто. В одном месте неба, то ли близко, то ли далеко, независимо от поворота глаз или недоуменного мотания головой, проявилось ярко белое облачко. Мгновения или минуты спустя, Ёжка не мог потом определить, облачко обрело форму двух чётких геометрических фигур, и ещё не успевшая дооформиться экспозиция прошибла Ёжку догадкой.
Конец ознакомительного фрагмента.
