Даже боязно за ворота выбираться. Видно, привык в неволе. Настоящим холопом стал.
Нас, семерых конюхов, Кветан на санях со Старокиевской горы свез. Потемну, поперед всех. Буян бойко трусил. Под горку-то сподручно ему. Только снег под полозьями поскрипывает. А вокруг посад Киевский. Горожане проснулись уже. Кто управляется, а кто и ругается нам вслед, дескать, какого лешего ни свет ни заря окрестных кобелей растревожили?
А кабыздохи глотки дерут. Лаем заходятся. Из кожи вон лезут, чтоб усердие свое хозяевам показать. На мерина нашего кидаются. Стараются его за бабку ущипнуть. Только тот на них и ухом не ведет. Знай себе копытами о дорогу стучит. Из ноздрей пар валит. Ни дать ни взять — Сивка-Бурка из бабулиной присказки.
Один кобелишко, самый бойкий, под ноги мерину кинулся — за то и поплатился. Кветан его кнутом по спине ожег, а Буян еще и на хвост наступил. Заверещал кобелек. Запричитал, словно плакальщица на похоронах. Рванул в ближайший подворот. Да в подвороте и застрял. Скулит с перепугу. Лапами по снегу елозит. А вырваться из щели не может.
На смех его конюхи подняли. Засвистели. Заулюлюкали. А мне его почему-то жалко стало. Уж больно он на меня похож. Я вот так же застрял. И ни вздохнуть мне в неволе, ни выдохнуть.
— Ты чего, Добрыня, пригорюнился? — пихнул меня в бок один из конюхов.
Котом его наши прозвали. Уж больно он до сметаны охочим был. Говорил, что от сметаны в нем сила мужская ярится, наружу просится. Сам из дреговичей, еще в малолетстве его в полон взяли. Восьмой год в холопах. Скоро вольную должен был получить, только на волю он не сильно рвался, Киев ему родиной стал. Доярки его часто сметанкой баловали, души в нем не чаяли. А он в доярках. А еще в кухарках, свинарках и прачках. Никого лаской не обходил. Я все поражался — и как это у него так лихо выходит: парой слов с девкой обмолвится и уже, глядишь, на сеновал поволок. Одно слово — кот мартовский.
— Так разве ж я горюнюсь? — отмахнулся я от Кота. — Отвык просто от раздолья свободного. Надышаться никак не могу.
— Это ничего. Сейчас из посада выскочим, на простор выберемся, вот тогда и надышишься.
И верно. Вскоре посад позади остался. Мы в чистом поле оказались. Запорошило все вокруг. Снега непролазные. Кветан в сугробы править не стал. Выбрались мы на лед небольшой речушки и дальше покатили. Пару раз Буян на льду оскользнулся, а потом ничего, приноровился. Еще веселей сани полетели.
А над головой небо бездонное. Звезды с кулак. Воздух морозный, чистый, вкусный. Пригляделся — как будто на полночь едем.
— Старшой! — кричу. — Далеко ли торопимся?
— Нам до рассвета в Ольговичи успеть надобно, — Кветан в ответ.
Значит, Малушу увижу. Кровиночку родную. Сестренку. Отлегло от сердца. Радость пришла. Слава тебе, Даждьбоже.
— Добрынюшка! — Малуша ко мне бросилась.
Подхватил я ее на руки, закружил. И причудилось вдруг, что мы в детинце коростеньском, а не на подворье княгини Киевской.
— Соскучилась, сестренка?
— Ох, соскучилась. — Она в ответ и заплакала.
— Ну, чего ты ревешь? — я ей тихонько. — Смотри, как за это время выросла. Не маленькая уже и слезы свои показывать недругам не должна.
А она ручонками вцепилась в меня крепко-накрепко.
— Ой, Добрынюшка, — шепчет в ответ, — истосковалась я вся.
— Понимаю, Малушенька, только потерпеть надобно. Вот и батюшка велел передать, чтобы крепилась ты. Чтоб держалась, как княжне Древлянской подобает.
— Так ты видел его? Как он там?
— Нет, — покачал я головой, — не видел. Он мне весточку передал. Все с ним в порядке. И о нас с тобой у него душа болит…
— Здраве буде, княжич, — это к нам Загляда с Владаной подошли.
— Был княжич, да весь вышел, — я им в ответ, — в конюхах я ныне у кагана Святослава.
— Для нас, Добрый, — Владана сказала, — ты как ни рядись, все одно княжичем останешься.
— И на том спасибо, — улыбнулся я невесело. — Как вы тут, девки?
— Ничего, — Загляда вздохнула.
— Не обижают вас?
— Была тут одна, — Владана косу поправила, под кокошник ее запрятала, — уж больно нравилось ей княжну шпынять.
— И что? — напрягся я.
— Кипятком она ошпарилась, — Малуша мне тихонько. — Вроде как нечаянно, — а сама на Владану кивнула.
— Не бойся, княжич, — Загляда мне улыбнулась, — мы Малушу в обиду не дадим.
— Помогай вам Даждьбоже, — поклонился я им.
— Добрыня! — слышу, Кветан кричит. — Поспеши!
— Все, девки, пора мне.
Обнялись мы, я Малушу поцеловал и к конюхам поспешил.
— Коли батюшку увидишь, кланяйся ему! — мне вдогонку сестренка крикнула.
— Обязательно, — оглянулся я, а сам подумал: «Теперь уж скоро увижу».
— Ну, что, Добрыня, повидался со своими? — спросил меня Кот, когда я в сани забрался.
— Повидался, — ответил я. — А чего мы в Ольговичи-то заезжали?
— Так ведь все одно по дороге нам, — улыбнулся Кветан.
— Ой, спасибо, братцы, что уважили.
— Из спасибо шубы не сошьешь, — смеется Кот, а у самого, гляжу, на усишках сметана след оставила.
— Так ты и без шубы в накладе не остался, — пихнул я его. — Небось, уж кого-то ублажил?
— Не-е, — смеется он в ответ, — не успел. За титьки подергал только. А титьки, я тебе скажу, знатные. Во-о-от такие!
— Ты на себе-то не показывай, — засмеялся кто-то из конюхов.
— А что так? — удивился Кот.
— Да, говорят, что покажешь на себе, то и вырастет.
— Чур мя! Чур! — запричитал Кот и захлопал себя по груди.
Тут уж все не выдержали. На гогот его подняли.
— Но-о-о! — крикнул Кветан и за гужу дернул. — Давай, Буян, выноси!
И сани наши дальше покатили.
До заимки мы добрались ближе к полудню.
На опушке запорошенного снегом бора, на берегу скованной морозом речушки, стояло обнесенное частоколом просторное подворье. Даже не подворье, а крепостица малая. Охотничья заимка кагана Киевского. Заложенная еще Хольгом, захиревшая при Ингваре, при сыне его, Святославе, заимка снова востребованной стала. По осени подновили холопы частокол, начали ров вокруг стен копать, да не успели до зимы. Только мосток подвесной перекинули, да еще на берегу пристаньку соорудили. Только пристань по зиме без надобности, а вот мосток как раз впору. По этому мосту мы и въехали в тесовые ворота, на широкий двор.
Шумно нас заимка встретила: гомоном многоязыким, лаем собачьим, суматохой холопской. Охотничьи люди суетятся, псари на собачек покрикивают, стольники с кухарками перебранку затеяли — хозяева на подходе, а снедь еще не готова. Ключник на банщиков орет, какого, дескать, хрена рано топить начали? Дрова прогорели — парные выстужаются. Одним словом — к большой охоте подготовка идет.
