— То есть проститутки, с которыми вы это пробовали, не испытывали ни боли, ни страха.
— Черт, они получали свои семьдесят пять баксов, отставляли задницу и жевали резинку или читали комиксы. А если я пробовал что-нибудь поинтереснее, на пороге тотчас появлялся парень на полголовы выше меня с кувалдой или чем-то вроде того. [Пауза.] В общем, я убедился, что содомия сама по себе [он выдавил улыбку] не снимает напряжения.
— То есть сношения с проститутками, которые не испытывают явной боли или унижения, не смогли снять напряжение.
— И тогда я понял, что надо найти такую, которая бы орала по-настоящему.
[Пауза.]
[Долгая пауза.]
— То есть вы стали искать другие способы, чтобы снять напряжение.
— Ну да. Я стал насиловать и убивать девушек.
[Пауза.]
[Долгая пауза.]
[Еще более долгая пауза.]
— То есть, чтобы снять напряжение, вы начали насиловать и убивать молодых девушек.
— Да. Вам ведь не разрешается рассказывать, правда? Вы ведь сами мне говорили, что профессиональная этика запрещает вам рассказывать то, что я говорю, ведь так?
— Так.
[Пауза.]
— Я обнаружил, что, когда я насилую и убиваю девочек, напряжение спадает и мне делается легче.
— Понятно.
— Проблема в том, что я стал немного нервничать, вдруг меня сцапают. Я надеялся, что, быть может, психоанализ поможет мне найти более нормальный способ ослаблять этот постоянный напряг.
— То есть вы хотите найти такой способ ослабить напряжение, который не был бы связан с изнасилованием и убийством девушек.
— Ага. Или помогите мне перестать дергаться и ждать каждую минуту что меня поймают…
Насторожившийся читатель может решить, что все это как-то слишком для обычного дня психоаналитика, но мистер Остерфлад действительно существует. Или, точнее, существовал, но об этом позже. Дело в том, что я писал книгу под названием «Садомазохизм: смена акцентуации», где собирался описать случаи, когда садистическая личность становилась мазохистической и наоборот. Поэтому коллеги направляли ко мне пациентов с ярко выраженными садистическими или мазохистическими наклонностями.
Но Остерфлад, единственный из всех, кто ко мне обращался, был практикующим садистом, каких полно в палатах психиатрических больниц. Но он-то разгуливал на свободе. Как я ни убеждал его лечь в клинику, он отказывался, а заставить его, не нарушив врачебной тайны, я не мог, тем более что никто, кроме меня, не подозревал, что он представляет собой «угрозу для общества». Единственное, что я мог сделать, это предупредить друзей, чтобы не пускали малолетних дочерей на детские площадки Гарлема (именно там Остерфлад находил своих жертв), и решительно заняться лечением. Поскольку мои друзья и так не пускали детей в Гарлем, опасаясь чернокожих насильников, то мои предостережения остались бесполезными.
В то утро, когда Остерфлад ушел, я посетовал немного, что мало чем могу ему помочь, сделал несколько записей и решил, что сейчас самое время поработать над книгой.
Я приступил к работе с энтузиазмом человека, страдающего диареей, когда тот бежит в туалет. Я чувствовал неотложную потребность ее исторгнуть, хотя вот уже несколько месяцев как пришел к выводу, что произвожу я полное дерьмо.
Работа над книгой превратилась в обузу и была обречена на провал как претенциозная чушь. Некоторое время назад я попытался убедить издательство «Рэндом Хауз» опубликовать ее, когда она будет закончена, воображая, что при широкой рекламе книга прославится на всю Америку и на весь мир, а Джейк Экштейн от бешенства станет интересоваться женщинами, начнет зарываться, играя на бирже, и вскоре разорится. Между тем издательство тянуло время, мямлило что-то невразумительное, рассматривало и пересматривало… «Рэндом Хауз» было не интересно. Сегодня утром, как, впрочем, и в большинство последних утр, — мне тоже.
У книги был один маленький, но существенный изъян: ей было нечего сказать. Предполагалось, что большую часть книги должны были составлять эмпирические описания клинических случаев, когда пациенты меняли первоначально садистическое поведение на мазохистическое. Я мечтал разработать методику, позволяющую заблокировать поведение пациента в той самой точке, когда он отошел от садизма, но еще не стал мазохистом. Если, конечно, такая точка вообще существует. У меня было собрано множество примеров полного перехода и ни единого случая «замороженной свободы» — это определение идеального промежуточного состояния неожиданно осенило меня как-то утром, когда я эхом вторил мистеру Дженкинсу.
Проблема заключалась в том, что Джейк Экштейн, человек с внешностью продавца автомобилей и т. д., смотри выше, написал две самые честные и умные книги по психотерапии из всего мною читанного, убедительно доказав, что никто из нас не только толком не знает, но и вообще понятия не имеет о том, что мы все делаем. Джейк лечил пациентов с таким же успехом, как и любой из нас, а потом опубликовал ясные, внятные, блестящие отчеты, из которых следовало, что его успех был чистой случайностью, что нередко к «прорыву» и улучшению состояния пациента приводил отказ от его собственных теоретических идей и принципов. Так что, когда я утром пошутил в разговоре с мисс Рейнголд насчет того, что чтение бухгалтерского отчета за 1967 год может привести Джейка к новому открытию, шуткой это было лишь отчасти. Джейк снова и снова показывал, какую важную роль в психотерапии играет случай. Пожалуй, самым убедительным примером был знаменитый случай «исцеления с помощью точилки для карандашей».
Пятнадцать месяцев Джейк пытался лечить одну пациентку, страдающую неврозом до того стойким, что скучно стало даже ему. Внезапное и полное преображение произошло, когда Джейк, по своей всегдашней рассеянности спутав пациентку с секретаршей, велел даме заточить ему карандаши. Пациентка — богатая домохозяйка, послушно отправилась в приемную и вдруг, уже собравшись вставить карандаш в точилку, начала визжать, рвать на себе волосы и испражняться. Спустя три недели «миссис Пи» (умение Джейка выбирать псевдонимы — лишь одно из его многочисленных дарований) излечилась.
Вот тогда-то я и начал понимать, что мои усердные писательские труды — не более чем бесплодная и претенциозная игра в слова, имеющая целью лишь публикацию книги.
А час, оставшийся до ланча, я провел следующим образом: а) прочитал финансовый раздел «Нью-Йорк тайме»; б) написал отчет на полторы страницы о случае мистера Остерфлада, придав ему форму бюджетно-финансовой сводки («наметилась тенденция к спаду активов проституток»; «улучшение конъюнктуры девочек, забредающих на детские площадки Гарлема»); в) нарисовал на рукописи моей книги рисунок, как «ангелы ада» бомбят на самолетах, похожих на мотоциклы, вычурный викторианский особняк.
4
В тот день я обедал с тремя ближайшими коллегами: доктором Экштейном, над которым я постоянно издеваюсь за то, что он умен и многого достиг, доктором Ренатой Феллони[19], единственным в современной истории Нью-Йорка практикующим психоаналитиком женского пола да еще и итальянского происхождения, и коротеньким, толстеньким, вечно взъерошенным, пожилым доктором Тимоти Манном, у которого я проходил собственный анализ четыре года назад и который с тех пор мне покровительствует.
Когда мы с Джейком вошли, доктор Манн с аппетитом поедал булочку, ссутулившись за столом и благосклонно поглядывая на доктора Феллони, сидевшую напротив. Доктор Манн был «большой шишкой»: член Совета директоров Больницы Квинсборо, где я консультировал два раза в неделю; член Исполнительного комитета PANY — Ассоциации психоаналитиков Нью-Йорка, автор семнадцати статей и трех книг, одна из которых — по экзистенциальной терапии — признана классической. Проходить анализ у доктора Манна было высокой честью, и я сам был такого мнения, пока всё нарастающая скука и подавленность не привели меня к ошибочному заключению, что анализ не дал мне ничего хорошего. Доктор Манн был поглощен едой и слушал возвышенные рассуждения доктора Феллони вполуха.
Рената Феллони похожа на старую деву, директрису пресвитерианского женского колледжа: у нее седые, тщательно уложенные волосы, очки и медленная благородная манера речи, в которой итальянский акцент сочетается с новоанглийским. Поэтому она говорит о пенисах, оргазмах, содомии и оральном сексе, как если бы речь шла об академических часах и ведении семейного бюджета. Кроме того, она никогда, насколько известно, не была замужем и за семь лет нашего знакомства ни разу не дала ни малейшего повода подумать, что ей вообще случалось познать — в библейском смысле слова — мужчину. Достоинство, с которым она держалась, никому из нас не позволяло сделать попытку прямо или косвенно разузнать о ее прошлом. Говорить с ней можно исключительно о погоде, биржевых котировках, пенисах, оргазмах, содомии и оральном сексе.
