— Как поживаете, Хьюкаби? Очень рад вас видеть, Вандермер! Дорогой Биллитер…
Он извинился за опоздание. Они извинились за слишком ранний приход. Квистус попросил позволения вымыть руки, вышел и вернулся, потирая их, в предчувствии удовольствия. Двое мужчин, стоящих у камина, отошли, чтобы дать ему место. Он галантно вернул их.
— Нет, нет, мне тепло. Я прошел несколько миль. Я не читал вечером газеты. Какие новости?
По вторникам Квистус никогда не просматривал вечерней газеты. Этим опросом он открывал разыгрываемую со своими гостями игру. Всем вещам на свете, даже презрительно вздернутому носу горничной, есть свое объяснение. Внешний вид гостей заставил бы вздернуть нос любую уважающую себя горничную в Руссель-сквере.
Это было странное трио. Все были в лохмотьях, с зияющими локтями. Все имели грязные, подозрительные воротнички — первый признак падения. У всех на лице были следы страданий и нужды. Хьюкаби — со впалыми щеками, слезящимися глазами и черной бородой; Вандермер — маленький, дряхлый, рыжий, с резкими чертами лица и жадными глазами волка; Биллитер — жалкие остатки здорового цветущего мужчины, с черными седеющими усами. Все они были духами прошлого — бывшими людьми — и теперь, только раз в неделю возвращались в мир, жили на земле, которую унаследовали; несколько часов говорили о вещах, которые когда-то любили и снова уходили странствовать по скамьям Ашерона с мечтой (как надеялся Квистус) о следующей неделе. Раз в неделю они сидели за дружеским столом, ели хорошую пищу, пили хорошее вино и принимали помощь дружеской руки. Все они нуждались в помощи и, как все отчаявшиеся люди, готовы были вырвать ее из протянутой руки. Хьюкаби был в Кэмбридже; Вандермер, бросив банковскую контору для журналистики, годами умирал от голода, как свободный литератор; Биллитер прошел через Рутби, Оксфорд и прокученное состояние. Все трое были отбросами мирской сутолоки. Приобрели они только непреодолимую жажду к вину, которую старательно скрывали от своего патрона. Благодетельствуемые обыкновенно или скромны, или же опускаются на самое дно.
Счастливый Квистус председательствовал за столом. Обычно он был очень сдержан с гостями; но здесь, между старыми друзьями, он чувствовал себя свободно. В его глазах благодаря своему падению, они приобрели больше ценности. Он не спрашивал их о причине, доведшей их до такого состояния. Ему было достаточно их расположения к нему и он был доволен, что его состояние позволяло ему немного скрасить их жизнь.
— Я бы удивился, если бы вы, приятели, знали, как я ценю эти вечера, — улыбнулся он.
— Греческие собрания, — заявил Хьюкаби.
— Я вспоминал о них рядом с Noctes Ambrosians[1], — сказал Вандермер.
— Наши побьют их, — согласился Хьюкаби.
— Я думаю, мы можем больше всех судить об этом. Я недаром был в Колледже Христова Тела в Кэмбридже. Я знаю все эти прения — одно педантство… Нет нашей опытности.
— Я не так учен, как вы, — закрутил свои драгунские усы Биллитер, — но мне бы хотелось развить свой ум.
— Вы знакомы с «Noctes», Хьюкаби? Какого вы о них мнения? — спросил Квистус.
— Мне кажется, что вам они понравятся, — заявил Хьюкаби, — потому что вы ученый, а не литератор. По-моему же они бестолковы.
— Я не нахожу их бестолковыми, — запротестовал Квистус. — Но по-моему, они претенциозны. Мне не нравится их неискренность, бесшабашный тон и невозможные Пантагрюэлевские банкеты.
Голодная волчья физиономия Вандермера просияла.
— Что мне у них нравится, так это — каплуны, устрицы, паштеты…
— Я помню, на одном ужине в Оксфорде, — начал Биллитер, — были устрицы и один, совершенно подгулявший тип утверждал, что их можно взбить, как омлет, и поджарить, как оладьи. Он и поджарил их… Боже, вы, наверное, никогда не видали ничего подобного.
Так они сидели и разговаривали, пока, наконец, Квистус не заявил, что его портрет будет писать мисс Клементина Винг.
— Я нахожу ее очень способной, — одобрил, поглаживая бороду, Хьюкаби.
— Я знаю ее, — воскликнул Вандермер, — очаровательная женщина.
Квистус поднял брови.
— Я очень рад, что вы так находите. Она мне дальняя родственница по жене.
— Я интервьюировал ее, — заявил Вандермер.
— Боже! — чуть слышно прошептал Квистус.
— У меня был целый ряд статей, — продолжал, бросив на всех значительный взгляд, Вандермер, — очень важных статей о современных женщинах-труженицах и, конечно, мисс Клементина Винг вошла в их число.
Он сделал драматическую паузу.
— И дальше… — заинтересовался Квистус.
— Мы пошли с ней завтракать в ресторан, и она дала мне весь необходимый материал. Очаровательная женщина, делающая вам честь, Квистус.
Когда они ушли, каждый не забыл, прежде всего, засунуть руку в карман пальто, которые они не забывали бы надеть и повесить, будь то зима или лето, как дети свои башмаки на Рождество. Когда они ушли, Квистус, не лишенный чувства юмора, весь погрузился в смакование картины: — Клементина, завтракающая с Теодором Вандермером в «Карльтоне» или «Савойе». Он так и уснул, улыбаясь. На следующий день за завтраком — он поздно завтракал — объявился Томми Бургрэв.
Томми, только что после холодной ванны, немедленно согласился принять участие в трапезе дяди, но не удовольствовался, как последний, яйцом и поджаренным хлебом, а попробовал и супу, и почки, и холодную ветчину, и горячего пудинга, и мармеладу. Окончив свой завтрак, Томми принялся за текущие дела. Нужно сказать, что Томми Бургрэв был сиротой, сыном сестры Ефраима Квистуса и его единственным состоянием была некая унаследованная им сумма, приносившая ему пятьдесят фунтов в год. Ни один молодой человек не может жить, одеваться, нанимать студию (хотя бы она была и в нижнем этаже), иметь комнату на Ромней-плейс, путешествовать (хотя бы на велосипеде) по всей Англии и приглашать дам, будь то даже натурщицы, ужинать в ресторане на пятьдесят фунтов в год. У него должен быть другой финансовый источник. Этим другим источником была великодушная помощь его дядюшки. Но, несмотря на это великодушие, Томми к концу каждого месяца оказывался в невыносимо безвыходном положении. Тогда он шел в Руссель-сквэр, насыщался супом, почками, холодной ветчиной, горячим пудингом и мармеладом и принимался за текущие дела.
Удовлетворив свои потребности, Томми взял сигару, — он одобрял дядюшкины сигары.
— Великолепно, — сказал он, — что вы думаете о Клементине?
— Я думаю, — блеснул Квистус своими голубыми глазами, — что Клементина, как художник, — проблема. Будь же она просто женщиной, она была бы образцовой служанкой в большом доме, к несчастью живущих там.
