Виктор Грицюк: Приволжская степь, по моему ощущению, — самое подходящее место для человеческого существования. Даже дышать здесь легче. И что примечательно — сперва глазу, кажется, не за что зацепиться, а потом оказывается, что всюду — жизнь. Пряди серебристых ковылей распространяют пьянящий аромат, насыщенными сиреневыми тонами цветет саксаул. Орлы и соколы садятся на столбы электропередачи, которые одни только и намекают на расстояния и масштабы в этом безразмерном пространстве. У подножия столбов порхают удоды — яркие, как колибри. Если смотреть издалека, кажется, что это бабочки. А если, наоборот, сузить обзор, разбить пейзаж на секторы, можно насчитать с десяток сусликов, стоящих «фарисейски», скрестив лапки на животе. Над акациями — грачи, на проводах — ожерелья из кукушек, на горизонте, в жидком мираже — конные пастухи и их овцы.
Во время весеннего разлива, как утверждают пастухи, на лодке, ни разу не ступив на сушу, можно добраться до самой Калмыкии, если, конечно, знаешь нужные «дорожки» между чащами полузатопленных тополей, ив и камыша (он на нижней Волге достигает обычной высоты бамбука — то есть пяти метров). А кругом на ваших глазах будет стремительно пробуждаться природа.
Нежно-салатный туман в голых ветвях за несколько дней сменится тенью изумрудных крон. Со стороны Каспийского моря пронесутся южные грозы с занавесями дождей. После каждой в янтарном вечернем свете вспыхнет радуга. Для этого времени года у волжан есть бесподобное фольклорное выражение — когда река гудит.
Плыть по Волге на чем угодно, когда она гудит, — ни с чем не сравнимое удовольствие. Жаль только, что громоздкий теплоход не покорит все 3 500 километров течения. Река судоходна лишь до Твери, и то если выдается полноводный год.
Неторопливо взрезая носом «тяжелую» весеннюю воду, «Нижний Новгород» за две недели поднимется до Дубны, после чего свернет в канал имени Москвы и доставит нас домой. Для сравнения: в XVII веке голштинское посольство, описанное Адамом Олеарием, добиралось от Нижнего до дельты за полтора месяца — причем, заметьте, немцы следовали вниз по течению и очень торопились. А мы охотно и иногда подолгу передыхаем в больших городах и малых поселках.
Шлюзовой «Сезам» — Старушки, дыни и платки — Диалог поколений на Мамаевом кургане — Сикейрос о России — «Нецарский» Царицын
Евгений Рейн: Нет в мире большего удовольствия, чем просто сидеть в шезлонге на верхней палубе. Можно при этом читать книгу, можно болтать с соседями, но лучше всего просто глядеть на реку, на проплывающие навстречу корабли, баржи (самоходные и на буксире), на катера и лодки, бакены и мосты и, конечно же, на шлюзы. Шлюзы — это и есть самое интересное во время плавания зрелище. В смысле — интересно не то, как корабль, войдя в каменный мешок, качается на плавных водных качелях: то скрываются, то вновь обнажаются неприступные, словно в скандинавском замке, ворота (ныне все шесть волжских шлюзов, которые мы прошли, увы, находятся в плачевном состоянии, впечатление такое, что ими никто не интересуется уже как минимум лет пятнадцать: с башни одного из них так и не удосужились спустить алый стяг), — хотя и от этого захватывает дух. Самое главное — шлюзы создают уникальную для волжского путешествия атмосферу тайны. Ведь на равнинной реке смена «картин» так замедленна, что каждый следующий вид открывается и входит в тебя задолго до того, как развернется на переднем плане. Всегда известно, что там, впереди. А шлюз — как интригующая пауза. Не видно, неизвестно — какая она, река, там, за стеной. И напряженно ждешь, когда «сезам» откроется…
За первым шлюзом обнаружилась пристань Черный Яр. Я сошел на берег размяться. Три колоритные — как сейчас из народной сказки — старушки на скамейке у воды, одетые в совершенно одинаковые, популярные, насколько я помню, в семидесятых, плащи из болоньи, торговали аккуратно связанными платками из козьего пуха. Как выяснилось, все, что может дать человеку коза, составляет здесь основу жизни.
Еще могу доложить, как обстоит в приволжской провинции дело с продуктами. В Черном Яре, «крупном садово-огородном совхозе, где выращивается лучший сорт дынь» (путеводитель «По рекам, озерам и каналам СССР» за 1933 год), в 2005 году имеются: один вид вареной колбасы, горчица в тюбиках, дешевая водка (пол-литра — за 52 рубля), черный хлеб и сушки с маком. Кстати, хорошие — я купил себе упаковку. Дынь же лучшего, как, впрочем, и худшего, сорта — нет. И трое жительниц поселка (рождения, полагаю, того самого 33-го года) про них никогда не слыхали. Если у кого появляются лишние несколько рублей на фрукты (например, после того, как наша попутчица — элегантная немка в джинсах купила-таки одно изделие из козьего пуха), — за ними лучше всего ехать в Волгоград, на рынок.
Виктор Грицюк: Утренний Волгоград — бывший Царицын, бывший Сталинград, путается в заводах и кранах. Между панельных домов, рядом со стадионом колет небо мечом «Родина-мать» работы Вучетича, все зовет мертвых каменным ртом.
Город живет больше в прошлом и лишь немного в настоящем, словно здесь — два народа. Один помнит и терпит, цепляясь за память для того, чтобы выжить в настоящем, другой живет простой сегодняшней жизнью: торгует на рынке, открывает магазины и пивные ларьки. Но между ними случаются странные сближения. К ветерану в орденах на Мамаевом кургане (нарядных стариков в преддверии 9 мая на улице много) подошел юноша лет шестнадцати, «неформального» вида. Ухватив ветеранскую ладонь одной рукой и оживленно жестикулируя другой, он долго что-то говорил (пожилой человек вежливо кивал в ответ), а на прощание подарил какую-то «фенечку» на цепочке. Пенсионер громко прокричал ему вслед, чтобы молодежь «не тушевалась перед жизнью».
Не знаю, правильно ли они поняли друг друга, однако контакт состоялся.
Мамаев курган ухожен, и видно, с каким трепетом город пестует единственную, в общем-то, славную веху своей истории (оборона Царицына от Деникина в 1919 году — уж точно теперь не в счет). Слева от основного монумента воздвигли новый храм Всех Святых с золотыми куполами-шлемами. Образчики сталинской «ампирной» архитектуры отреставрированы и смотрятся очень прилично. Но что действительно вызывает щемящее чувство, так это единственный в полном смысле слова памятник Волгограда — оставленный в развалинах дом из красного кирпича, безглазый и страшный, который часто путают с домом Павлова. Не представляю, как его удерживала горстка гвардейцев из дивизии генерала Родимцева. Там и спрятаться-то негде.
Я видел многострадальное здание не один раз, но только в этой поездке узнал знаменательный факт: раньше в нем помещалась мельница, принадлежавшая когда-то немцу, одному из самых зажиточных хозяев в Царицыне. И мелькнула мысль: возможно, гитлеровцам казалось, что они пришли в Россию забирать «свое», все то, что они в огромной восточной стране построили? Новую армию, новую экономику, новую дисциплину.
За городом — раздолье степей. Пейзаж делает человека. Сикейрос как-то заметил, что среди россиян нет крупных художников-монументалистов, поскольку у них всюду — ровный ландшафт, нет надломной горной драматургии, дерзости вершин, нет крупных визуальных контрастов. Есть неспешное, неотвратимое течение реки и вечная тоска по простору и воле, и ничего им в жизни не надо — только бы никто не стоял над душой. Вот и бежали от европейских нововведений в «понизовую вольницу» (термин из Брокгауза и Ефрона). Бежали на нижнюю Волгу, а нововведения — за ними, стоять над душой у вольницы крепостью Царицын. И вольница ополчалась на них Разиным и Пугачевым…
Евгений Рейн: Есть даже такая народная песня:
Судил тут граф Панин вора Пугачева:
«Скажи-скажи, Пугаченька Емельян Иваныч,
Много ли перевешал князей и боярей?»
«Перевешал вашей братии 707 тысяч, спасибо тебе,
Панин, что ты не попался, я бы чину прибавил,
спину-то поправил, на твою бы на шею ворованы вожжи…»
и так далее. Дело тут происходит в Царицыне.
Но, между прочим, к царице-европейке, которая до вольных людей и на Нижней Волге добралась, это название не имеет никакого отношения. Здесь — татарский корень. Предполагают, что он произошел от слова «сари-су» — желтая река (на наш манер — Царица, она впадает в Волгу возле Волгограда) или «сари-чин» — желтый остров. А русские потом на слух «исправили».
С какой скоростью течет жизнь? — Волга угрожает Карпатам — Коса, которая «подкосила» Саратов — Теплоходное счастье
Виктор Грицюк: Теплоход движется по Средней Волге со скоростью 26 км/ч. По ощущению — приблизительно такова и средняя «скорость» человеческой жизни в среднем ее течении. Волгоградские берега бледнеют и теряют контуры в пространстве и памяти. Крутой склон по левую сторону нашего движения словно срезан под ровным углом в 45 градусов чьей-то невидимой рукой (на самом деле это явление обусловлено трением глин и песков: речная волна подмывает до критического уровня берег, и он равномерно осыпается). А справа, наоборот, суша идет низко и полого. Широко известный средневолжский контраст: река течет как раз на границе двух земляных щитов, двух уровней высот, плавно сдвигаясь по мере «поедания» обрывов. Таким образом, она постоянно сдвигается к западу, причем в геологических масштабах довольно быстро. Уже в историческое время русло проходило так далеко от того места, где я теперь плыву, что было бы и не видно воды за горизонтом. Так, глядишь, лет за миллион и до Карпат дойдет…
