здесь?
Женщина тоже надрывно кашляет, но мне вдруг становится как-то всё равно. Раз жить осталось только «половину декады», плевать и на туберкулёз, и на чахотку… или это одно и то же?
— Сколько дней я здесь нахожусь?
— Да я откуда знаю, ты не очень-то разговорчивой была. Декады полторы… со мной что-то тянут, а ты уже здесь была. И каждый честной день на допросы, вот как.
— Сколько дней? — тупо повторяю я. То, что я здоровая, а они все сумасшедшие, понятно. Но нужно поговорить с аборигенкой этого дурдома, потому что у меня закралось смутное подозрение, что в этом их безумном восприятии реальности прослеживается какая-то система, какая-то общность. То есть они все сошли с ума в одну и ту же сторону, и странной кажусь им я, а друг для друга они уже нормальные. И это настораживает.
Коллективный психоз..?
— Да не считала я, — подозрительно присматриваясь ко мне, пожимает плечами женщина. — Говорю же, декады полторы, сколько дней, сколько дней, дней пятнадцать будет, может, меньше.
— Мужчина, который ко мне заходил, это кто?
— Черепица-то совсем отлетела? — теперь в голосе женщины сквозит жалость с лёгкими оттенками презрения.
— Что?
— С головой раздружилась?
— Возможно. Ответьте, пожалуйста, я ничего… не помню.
— Да следователь ейный, королевской фамилии. Лирт Лигран. Ну, это я слышала так. Ко мне-то попроще приходили, этот, как его, лирт Граен, просто винзорский следователь, у него разговор короткий, виновна и всё, жди своей очереди к Тирате, не того я полёта птица, чтобы ко мне из Маграсты с визитами как к себе домой шастали, да и не только они! — она многозначительно закатила глаза.
— А что вы… гм… сделали такого, что… ну… попали сюда? — осторожно, точно шагая по полузатопленным кочкам в ночном заболоченном лесу, спрашиваю я. — В смысле, почему здесь оказались?
— Муж мой, да примет в дар его грешную душу Тирата, тот ещё стервец был, — неожиданно охотно отвечает сокамерница. — Полюбовницы у него не переводились, прям не пойму, чем он их привлекал, лысина сияла, как Стилос в ночи, а живот такой, что впору звать целительницу-акушерку да доплачивать за срочность… А вот поди ж ты.
— И вы покалечили его полюбовницу? — спрашиваю я, больше из вежливости и для того, чтобы отвлечься, чем из любопытства, на самом деле, женщина выглядит до комичного безобидно, и мне нет до неё никакого дела. Беспокоит меня неожиданно другое: собственная одежда. Что-то я не припомню, чтобы надевала кофту с длинными рукавами, да и юбок в пол я со школы не носила. И, кажется, у меня должен был маникюр на ногтях, немного пообтрепавшийся, но всё же…
Сейчас у меня короткие обкусанные ногти безо всякого лака, тёмно-серого цвета — не лак, это их подлинный цвет! А кожа белая-белая.
Я чем-то заболела?
Слишком тонкие запястья.
Слишком длинные пальцы.
Не узнаю собственные руки.
— Да какой там, нужны мне эти швары несчастные! — всплёскивает руками женщина, словно мы на базаре и ведём светский разговор о кореньях и приправах, ну и о коварных разлучницах, само собой. — Да и он сам пошёл бы тараксовым полем, но не следовало ему плеваться в мой луковый суп! Верно говорят, тот, кто больше всего терпит, потом несётся, как камень с горы…
Даже линии на ладонях — другие. Свои я помню, увлекалась когда-то хиромантией, гаданием по рукам…
Провожу пальцами по волосам, подношу прядь поближе к глазам. Чёрные волосы, как и были, но что-то не то, не так. Какой-то бирюзовый отлив — или мне только кажется? Шелковистость. Длина — были до лопаток, а теперь достают до поясницы. Не мои волосы, не мои руки, не моя одежда.
Что ещё? Мне нужно зеркало, мне срочно нужно большое зеркало, но здесь его явно нет, можно даже не проверять.
— Так что он плюнул в суп и сказал, не могу поручиться за точность, «я хочу жаркое, хмыра».
— А вы? — автоматически спрашиваю я, тщетно пытаясь рассмотреть своё отражение в шоколадно-карих глазах сокамерницы.
— А я возьми да и всади ему разделочный нож прямо во-от сюда, — шершавые пальцы ткнулись мне в шею, а я инстинктивно отпрянула. — Вот и всё, лирта. Вам пять дней осталась, я слышала, а мне — только сутки до завтрашнего заката.
Глава 7
— А жить-то как хочется, лирта. Но — поздно. Говорят, из Винзора мольбы даже до Тираты не доходят, так что…
— Что такое Винзор?
— Совсем плохая? — женщина по-матерински укоризненно качает головой, а я вдруг думаю, что у неё там, на свободе, могут быть дети. Что с ними будет, если мать убила отца, а саму её казнят? Впрочем, дама на удивление спокойна, кажется, смирилась со своей будущей участью. С какой-то стороны, её можно понять: когда ты умираешь, ну, или сходишь с ума, плохо окружающим, тебе-то самому уже всё равно. Неплохо бы поинтересоваться способом казни — если расстрел или инъекция, это ещё куда ни шло, но не дай Бог гильотина или электрический стул, или какая-нибудь средневековая дичь вроде сожжения заживо на центральной площади… Точнее, видимо, надо говорить — не дай Тирата. Спрашивать приговорённую женщину о том, каким способом ей предстоит расстаться с жизнью, показалось мне… неэтичным. Невежливым.
Секундочку. Казнена? У нас в стране нет смертной казни. Да ещё и за убийство в состоянии аффекта, да там даже срок большой не дадут! Не в Штатах же мы и не в каком-нибудь Иране, мы же говорим на русском языке!
Ну да, конечно. И следователей в старомодных плащах-накидках, похожих на элитных моделей с подиума, у нас тоже нет. И камер, напоминающих темницы в подземельях старинного замка, в котором заключённые носят странную сектантскую одежду — тоже. Мы все тут сошли с ума, точнее — это всё плод моего воображения.
Я посмотрела на дохлую крысу на грязном каменном полу, на жутковатые прутья.
— Просто ответьте мне. Прошу вас… лирта.
— Да тюрьма это, самая большая магрская тюрьма, сюда в основном смертников сажают, тех, кого уже без шанса, да и непростых, таких, как ты…
— Магрская?
— Магр — страна наша. Ох, болезная.
— За что меня здесь держат?
— Откуда ж мне знать? — искренне изумилась женщина. — Ты не болтала, а нам не докладывают. Следователя Лиграна, ну и того, самого, — она понизила голос, — я видела, но из разговора ни словечка не слышала, хоть и смертница я, а правила у них строгие. Только сегодня он их вроде как нарушил, когда про пять дней сказал. А больше ничего не знаю.
