Виктор Васильевич произвел на всех впечатление человека сурового и педантичного. Он вынужден был, по просьбе Ельцина, перейти из ЦК КПСС в Московский горком и расценивал этот переход как очевидное понижение в должности, но, видимо, отказать бывшему патрону не смел.
Уехав из Свердловска, Илюшин мечтал о самостоятельной работе в столице. Ельцин же всегда был явным тоталитарным лидером, и в его тени Виктор Васильевич мог рассчитывать только на вспомогательную роль. Причем у этой роли был горький привкус – Илюшина считали заменимым человеком, на место которого можно было без больших проблем назначить другого исполнительного чиновника. Виктор же так тщательно создавал миф о безграничной преданности и любви к Борису Николаевичу, что в итоге все в это поверили. В том числе и сам мифотворец. Но стоило Ельцину оказаться в опале, как Илюшин, не стесняясь, начал его критиковать: мол, к чему делать «лишние круги в воздухе», разумнее не спорить с партией, а служить ей.
Еще одна из причин, по которой Виктор Васильевич не жаждал перехода из ЦК, – сугубо меркантильная. В Московском горкоме партии казенные дачи по сравнению с цековскими были скромнее, должностные оклады – ниже. А Илюшин всегда очень внимательно относился к номенклатурным привилегиям и искренне полагал, что они точнее всего отражают ценность партработника.
По этой логике выходило, что ценность Илюшина внезапно и беспричинно снизилась. Позднее он частенько заводил разговор на эту тему:
– Работаю, как папа Карло, а получаю гроши. Платили хотя бы, ну, тысячу долларов.
Такая сумма казалась ему пределом материального благополучия.
Для меня же предложение перейти в охрану Ельцина выглядело перспективным. К тому времени я дослужился до капитана, побывал в Афганистане и был не против позитивных перемен в карьере. В охране Бориса Николаевича мне определили подполковничью должность. Для любого военного – это существенное продвижение по службе. Повышения же в системе 9-го управления КГБ, которое занималось охраной высокопоставленных руководителей партии и правительства, случались не так часто, как в армии. Дослужиться до заместителя начальника или начальника личной охраны считалось несбыточной мечтой. В иерархии силовых ведомств еще со времен Иосифа Виссарионовича говорили: «Кремлевский лейтенант – сибирский генерал».
Честно говоря, мне было тогда все равно, кого охранять: первого секретаря Свердловского обкома партии или начальника Чукотки. По-настоящему высоким в охране считали уровень Генерального секретаря или Председателя Совета Министров. Но разве я мог тогда предположить, что это назначение – судьба!
Личные отношения Борис Николаевич сразу ограничил жесткими рамками. Всех называл только на «вы», разговаривал кратко и строго: «Поехали! Подать машину в такое-то время. Позвоните туда-то. Доложите об исполнении» и т. п.
Первое замечание он мне сделал, когда я захлопнул дверцу машины. Открывая его дверь, я одновременно захлопывал свою. Но поскольку у него на левой руке трех фаланг частично не хватало, то подспудно затаился страх, что и оставшиеся пальцы ему когда-нибудь непременно оторвут, например прихлопнут дверцей автомобиля. Он выходил из ЗИЛа весьма своеобразно: хватал стойку машины, расположенную между дверьми, и резко подтягивал тело. Причем брался всегда правой рукой. Пальцы при этом действительно находились в опасной зоне. Я сразу обратил внимание на эту особенность шефа выходить из машины и никогда бы пальцы ему не прихлопнул. Поэтому мне было обидно услышать от Бориса Николаевича резкое резюме:
– Вы мне когда-нибудь отхлопнете пальцы.
В дальнейшем я поступал так: выходил первым, закрывал свою дверь, а потом уж распахивал его. Так что не так уж просто было работать с Ельциным, даже обыкновенным «двереоткрывателем».
В «ЗИЛе» или «Чайке» Борис Николаевич всегда сидел на заднем правом сиденье. Я располагался рядом с водителем. С первых дней работы я понял: шеф очень не любит ничего повторять дважды. Иногда случалось: мотор урчит или я задумаюсь, а он что-нибудь в этот момент буркнет. Переспросить для меня было мукой – краснел заранее, особенно горели уши, как у провинившегося пацана.
Меня не удивляло, что Борис Николаевич вел себя как настоящий партийный деспот. Практически у всех партийных товарищей такого высокого уровня был одинаковый стиль поведения с подчиненными. Я бы больше поразился, если бы заметил у него интеллигентные манеры.
Когда Ельцин приходил домой, дети и жена стояли навытяжку. К папочке кидались, раздевали его до трусов, переобували в комнатные тапки. Он сам только руки и ноги поднимал.
При работе в МГК Борис Николаевич прекрасно выдерживал забитый до предела распорядок дня. В субботу работал лишь до обеда, а вторую половину дня и воскресенье проводил дома с семьей. Они все вместе обедали, глава семейства любил попариться в бане. Зимой иногда катался на лыжах. Мне он рассказывал, что в Свердловске регулярно совершал лыжные прогулки.
В Москве начальник охраны Ельцина Юрий Федорович Кожухов приучил его иногда ездить в спорткомплекс на Ленинские горы, куда ни члены Политбюро, ни более молодые кандидаты практически не заглядывали.
В спорткомплексе Борис Николаевич начал брать первые уроки тенниса. Инструкторы попались не очень профессиональные – бывшие разрядники или вообще специалисты по другим вида спорта. Но никакого другого тренера по теннису тогда неоткуда было взять, а пригласить профессионала просто в голову никому не приходило.
Постепенно Кожухов стал для Ельцина близким по работе человеком, а мы с напарником Виктором Суздалевым никогда эту близость не оспаривали. Наоборот, были благодарны Кожухову за то, что он нас выбрал из внушительного числа претендентов – тех майоров и капитанов КГБ, чьи анкеты он просматривал, подбирая охрану Ельцину. Кожухов нам признался, что ему предложили выбрать себе заместителей из десяти кандидатов. Все были профессионалами, с высшим образованием. И он выбрал Суздалева и Коржакова.
Виктор, к сожалению, несколько лет назад погиб в автокатастрофе – разбился по дороге на дачу. Мы с ним к этому моменту почти не поддерживали отношений. Суздалева в 89-м уволили из КГБ фактически из-за меня: я общался с опальным Ельциным, а Виктор – со мной.
Горбачева на первых порах Борис Николаевич боготворил. У него с Генеральным секретарем ЦК КПСС была прямая связь – отдельный телефонный аппарат. И если этот телефон звонил, Ельцин бежал к нему сломя голову.
Сначала Михаил Сергеевич звонил часто. Но чем ближе был 1987 год, тем реже раздавались звонки. Борис Николаевич был убежденным коммунистом, старательно посещал партийные мероприятия, и его тогда вовсе не тошнило от коммунистической идеологии.
Один раз я присутствовал на бюро горкома, и мне было неловко слушать, как Борис Николаевич, отчитывая провинившегося руководителя за плохую работу, унижал при этом его человеческое достоинство. Ругал и прекрасно понимал, что оскорбляемый ответить на равных ему не может.
Эта манера сохранилась у Ельцина до конца его работы. Я припомнил то давнее бюро горкома на Совете безопасности в 1995 году. После террористического акта басаевцев в Буденновске Борис Николаевич снимал с должностей на этом заседании министра внутренних дел В.Ф. Ерина, представителя Президента в Чечне Н.Д. Егорова, главу администрации Ставрополья Кузнецова и песочил их знакомым мне уничижительным, барским тоном. К Кузнецову я особой симпатии не испытывал, но тут мне стало обидно за человека: его-то вообще не за что было с таким позором снимать.
В КГБ нам внушали, что охраняемые лица – особые: они идеальны и любые поступки совершают во благо народа. Конечно, они такие же люди, как и все. А некоторые даже гораздо хуже. Как-то с одним таким «идеальным» человеком я гулял. Точнее, он гулял, а я его охранял. Встретились мы первый раз в жизни, поздоровались и побрели на небольшом расстоянии друг от друга по дорожкам живописной территории. И вдруг мой подопечный с громким звуком начинает выпускать газы. Мне стало неудобно, я готов был сквозь землю провалиться… А «идеальному» человеку – хоть бы хны, он, видимо, только с коллегами по Политбюро так не «общался», стеснялся.
Постепенно в моем сознании произошла трансформация – святость при восприятии высокопоставленных партийных товарищей улетучилась, а увидел я людей не самых умных, не самых талантливых, а порой даже и маловоспитанных. Но к Ельцину эти наблюдения не относились – он тогда заметно отличался от остальных коммунистических деятелей.
Как уже говорилось, Борис Николаевич вел себя со мной строго, но корректно. Всегда, вплоть до отставки, обращался ко мне только на «вы». Правда, в исключительных случаях, после тяжелого застолья, мог случайно перейти на «ты». Тогда он произносил таким проникновенным голосом: «Саша!», что сердце мое сжималось.
