— Долина Ваитаху! — внезапно крикнула Мария-Тереза.
Но она ошиблась. Это была всего-навсего расщелина в скале. Еще несколько раз мы видели, как скалы расступаются, однако всякий раз показывались только маленькие каменистые бухты — узкая полоска берега, десяток-другой жалких деревьев. Лишь около полудня капитан, подойдя к нам, указал на приметный мыс: за ним — Ваитаху!
Шхуна замедлила ход. Честное слово, она огибала мыс со скоростью улитки… И вот — долина! Я обвел ее взглядом, зажмурился, ослепленный зрелищем, перевел дух, снова посмотрел. За всю свою жизнь я еще не видел столь прекрасной картины!
Чуть ли не на целый километр протянулся отлогий берег. Играя солнечными блестками, разбивались об его черную гальку вихрастые волны. Пляж обрамляла узкая полоска изумрудной травы, а дальше возвышались стройные гибкие пальмы с перистыми кронами всех оттенков, от светло-зеленого до темно-коричневого. Между стволами проглядывали красные крыши и широкая дорога, окаймленная цветущими тиаре и пурау. Дорога терялась в густой, буйной растительности, которая захлестнула всю долину; этот зеленый паводок сдерживала скала, образующая почти безупречный полукруг. Словно театральная декорация с нарисованным горизонтом — так гармонична была эта долина. Но больше всего меня поразила атмосфера райской первозданности и покоя. Возможно, причиной тому была тишина, воцарившаяся, едва смолк мотор, а может быть, белые птицы, которые точно голуби мира парили над пальмами. Не знаю. Так или иначе, долина Ваитаху произвела на нас столь сильное впечатление, что мы смотрели на нее, не в силах вымолвить ни. слова. Словно боялись: сейчас она растает и исчезнет, подобно миражу.
Вдруг тишину нарушил какой-то стрекот. Мы вздрогнули. По волнам, направляясь к шхуне, плоской жабой прыгала моторная лодка. В ней было шесть человек — вдвое больше положенного; она то и дело зачерпывала воду бортом. Мы различили впереди троих могучего сложения мужчин в неопрятной одежде, сзади — двух молодых женщин и мальчика. Вид у них был такой унылый, точно они возвращались с похорон.
— Иа ора на!
Это художник наконец очнулся от чар и восторженно приветствовал на таитянский лад встречающих.
— Иа ора на! Здравствуйте! Иа ора на! — вопил он, вкладывая всю душу в немногие известные ему полинезийские слова.
По люди в лодке не отвечали, даже не глядели на него.
— Вы лучше по-маркизски, — насмешливо заметил суперкарго. — Здешнее приветствие: «Каоха нуи!»
Увы, художник не заметил иронии и тотчас стал во всю глотку орать «каоха нуи». Но островитяне продолжали сохранять мрачный вид. Впрочем, это не смутило художника. Он принялся пылко описывать нам долину — точно мы но видели ее сами. Послушав его некоторое время, я вдруг понял, что он говорит интересно! Все-таки никто лучше художника не расскажет о произведении искусства, а долина Ваитаху бесспорно была произведением искусства.
— Ну вот, Ларри! — воскликнул он. — Мы нашли то, что искали! Здесь ты сделаешь снимок на обложку, который обессмертит тебя…
— Спасибо на добром слове, дружище, но заметь: бессмертием сыт не будешь. Наплевать мне на него, главное — был бы доволен редактор. Если я не найду девушек с красивой грудью, мне конец.
И Ларри тяжело вздохнул.
Тем временем маркизцы уже поднялись на борт; между ними и матросами начались бурные переговоры. Я внимательно слушал, но, к своему разочарованию, убедился, что понять их труднее, чем я ожидал. Разница между таитянским и маркизским языками не больше, чем между шведским и датским, и все-таки до меня доходило лишь каждое второе слово. Я разобрал, что мужчины недовольны высокой ценой на контрабандные спиртные напитки, а женщины обвиняют матросов в чрезмерной скупости, которую те проявили во время предыдущего посещения. Дескать, если теперь не раскошелитесь, лучше и не подходите.
М-да, своеобразный рай!
— Каоха нуи! Каоха нуи! — вдруг снова завопил художник.
На этот раз ему, как ни странно, отозвался чей-то веселый, дружелюбный голос.
Я поглядел в ту сторону и увидел великолепно сложенного мускулистого мужчину в красной набедренной повязке. Он медленно огибал шхуну на лодке с балансиром[11], которая во многом отличалась от тех, что мне случалось видеть на архипелаге Туамоту, зато была очень похожа на древние маркизские лодки, знакомые мне по музеям.
Человек в лодке приветливо помахал нам рукой. Все ясно: в моторке уроженцы какого-нибудь другого, изуродованного цивилизацией архипелага, почему-либо переселившиеся сюда. А крепыш в набедренной повязке — подлинный представитель исконного населения долины! Мы жестом пригласили его подойти поближе, хотели попросить, чтобы он свез нас на берег. Мигом смекнув, в чем дело, он закричал по-английски, не дожидаясь нашей просьбы:
— Такси, такси! Давай!
И я понял, откуда такое радушие, почему на нем набедренная повязка, как здесь очутилась лодка с настоящим балансиром… Все специально для туристов. И так как он запросил с нас немалую мзду за доставку, а лодка его выглядела не особенно надежной, мы предпочли судовую шлюпку.
Здесь не было ни пристани, ни защищенной стоянки, матросам оставалось лишь отдаться на волю волн и молиться о том, чтобы нас не слишком резко выбросило на берег. Если не считать того, что мы промокли насквозь, а Ларри обронил один объектив, все обошлось хорошо.
И вот мы в раю.
Мы внимательно осмотрелись. Странно: теперь все выглядело иначе. Подобно тому как самая прекрасная картина под увеличительным стеклом превращается в конгломерат грязных пятен, Ваитаху вблизи производила удручающее впечатление. Какие-то запущенные кустарники, пальмы старые, невзрачные, обитые кольцами ржавой жести, которые некогда преграждали путь крысам, любительницам кокосовых орехов.
Но еще более жалкой была так называемая деревня. Вдоль заросшей дороги, перпендикулярной берегу, с каждой стороны выстроилось по десятку домов — дощатые лачуги, грязные развалюхи, на железных крышах ржавая сыпь. Это они казались нам с палубы шхуны веселыми красочными пятнами… Некоторые только благодаря подпоркам не падали. Кругом валялись консервные банки, бумага, тряпки.
Мы сели на мшистую каменную ограду передохнуть, точно это могло нам помочь побороть разочарование. За оградой двое малышей возились в пыли вместе с черными поросятами. Чуть поодаль несколько мужчин и женщин завтракали, усевшись вокруг большого деревянного блюда. Мы весело их приветствовали — они даже не ответили нам. Я знаю, неприлично так пялить глаза на людей, но зрелище было очень уж необычным. На таком расстоянии я не мог различить, что они ели, — кажется, смесь фруктов и мясных консервов. Руки завтракавших мелькали с удивительной быстротой, ныряя в общее блюдо. Тут же суетились две тощие, паршивые собачонки; им то и дело удавалось стащить с блюда лакомый кусочек. Рядом стояла кастрюля с водой, из который псы утоляли жажду. Одна из женщин споласкивала в кастрюле пальцы, и эту воду ее соседи пили…
