— cTutacama ninachu?
Что она сказала? Я улыбнулся ей в глаза:
— Извините, сеньора?
— сTutacama? LMunacqukho fortunacquata?
Кечуа. Язык индейцев. Я уже слышал на рынке эту отрывистую гортанную речь, но большей частью торговцы разговаривали по-испански. Старуха засунула руку в складки своей шерстяной юбки и протянула мне на ладони три листика. Даже грубая кожа ладони была вся в морщинах.
— cFortiinacqmla?
— Она спрашивает, не хотите ли вы, чтобы она предсказала вам судьбу?
Это испанский. Голос справа. Я обернулся и увидел юношу лет восемнадцати-двадцати. Белая рубашка, синие морские брюки, под мышкой несколько книг. Плоское индейское лицо на две половины разделял длинный нос с горбинкой, начинавшийся высоко на лбу. Юноша улыбался:
— Она не говорит по-испански; только кечуа. Хотите знать вашу судьбу?
— Да. Спасибо.
Он ухмыльнулся и кивнул старухе. Она подула на листья, так чтобы они упали на подстилку. Она лишь мельком взглянула на них, после чего, не сводя с меня глаз, протарахтела что-то на кечуа.
— Гм… — Юноша потрогал указательным пальцем свой нос и перевел:
— Вы сейчас в поиске. Вы ищете что-то, что спасет вам жизнь.
Она кивнула, а затем добавила кульминационную фразу. Он опять ухмыльнулся.
— Оно убьет вас, если вы его не найдете, и может убить, если найдете.
Это мне понравилось.
— Вы что-то ищете? — спросил юноша.
— Я ищу целителя, хорошего curandero, — сказал я.
— Вы больны?
— Нет. Но мне нужно встретить целителя. Хорошего. Как вы думаете, она знает кого-нибудь?
— Она скажет вам, что она и есть хороший целитель.
— Если бы это было так, она не сидела бы на базаре со своим зельем.
— Это верно, — сказал он. — Я думаю, хорошие целители есть. Но если вы не больны… Вы турист?
— Нет. Я из университета в Соединенных Штатах. — Я вытащил из кармана несколько soles и с поклоном и улыбкой дал их старухе.
— Из университета! Вы студент?
— Нет, я уже фактически преподаватель. Занимаюсь психологией.
Он медленно покачал головой сверху вниз, как будто понял что-то важное.
— У нас тоже университет. Я студент. А вам нужно встретиться с профессором Моралесом!
Национальный университет Сан Антошго Абад дель Куско расположен в тунике между двумя горами сразу за чертой города. Я увидел невыразительный комплекс старых трехэтажных бетонных зданий, окна с жалюзи, которые считались современными в 1940 году; университет был основан в 1692 году. Мой юный друг на рынке забыл упомянуть, что университет бастует и вряд ли там кто-нибудь есть, хотя, кажется, был понедельник.
Факультет философии находился в конце унылого серого коридора. Розовая карточка три на пять дюймов, приклеенная к двери, сообщала, что класс проф. Моралеса собирается в кафетерии. Почему кафетерий был открыт и работал во время забастовки, для меня навсегда останется загадкой. Я воспринял ее как одну из тайн Латинской Америки, где вещи редко бывают такими, какими кажугся, и еще реже — какими они должны быть.
Когда я нашел кафетерий в цокольном этаже главного корпуса, студенты профессора Моралеса уже расходились. Человек, которого я искал, стоял возле стола в центре комнаты, засунув руки глубоко в карманы брюк. Голова его была наклонена; кивая, он слушал молодого студента-индейца, который стоял рядом с ним.
Это был невысокий, не более пяти футов и шести дюймов, но и не худощавый человек. Хорошее, крепкое сложение маскировал костюм в тонкую полоску, вышедший из моды в 1945 году и потерявший свой вид ненамного позже. Прямые седые волосы были расчесаны на пробор и откинуты назад, глаза прятались под черными густыми бровями.
Он вынул руку из кармана, ободряющим движением положил ее на плечо студента и что-то сказал; юное лицо засняло. Студент сдержанно и неумело поклонился и присоединился к девушке, которая ожидала его у двери.
— Профессор Моралес?
— Слушаю вас.
Я представился. По мере того как я называл свои достижения, отнюдь не исключительные по стандартам США, брови его ползли вверх и он начал оглядываться, как бы недоумевая, что же такое может мне понадобиться в этом университете. Я упомянул о своей работе с мексиканскими целителями и рассказал о желании изучить применение аяхуаски и традиции примитивного целительства у перуанских шаманов. Я сказал, что нуждаюсь в совете.
— Я простой учитель философии, — сказал он. — Вам следует ехать в Лиму. Там есть музей антропологии.
Дело шло к тупику.
— Я слышал о нем, — соврал я. — Но я психолог, врач. Я хочу найти аяхуаскеро и изучить его способ лечения из первых рук. Я хочу написать об этом.
— Написать?
— В моей докторской диссертации.
Его взгляд заскользил от моего лица вниз, по рубашке, по ремню сумки, висевшей на плече, задержался на сумке, а затем продолжил свой путь по брюкам и до туристских ботинок. После этого он поднял глаза и остановил их где-то на моем лбу. Его глаза что-то напоминали мне, но я никак не мог вспомнить что.
— Почему вы пришли ко мне?
— Мне говорили, что вы кое-что знаете. Его лицо озарилось красивой улыбкой.
— Где же это вам говорили?
— На рынке.
— На рынке! Там известно только мое умение торговаться с продавцами фруктов. — Он нахмурился. В его голосе появился оттенок подозрения. — Вы говорите на кечуа?
— Нет. Я пытался объясниться с торговкой травами. Мне помог молодой человек. Это он назвал ваше имя. Он сказал, что вы что-то знаете о курандерос.
Кивком головы он дал понять, что ему все ясно.
— Конечно, один из моих студентов. Любезно было с его стороны помочь иностранцу-путешественнику.
Он затолкал в рукав высунувшуюся манжету рубашки и взглянул на часы, старый «Таймекс».
— Не хотите ли выпить чашечку кофе?
*3*
Опыт—это название, которое люди дают своим ошибкам.
Оскар Уайлд
— Итак. — Профессор Моралес поднял крышку сахарницы и сунул ложку в горку крупнозернистого неочищенного сахара. — Вы хотите приобрести опыт или послужить опыту?
— Простите?
— С аяхуаской.
— Я не понимаю.
— Как вам объяснить… — Он держал ложку с сахаром над маслянистой поверхностью кофе. — Вы причащались когда-нибудь?
— Профессор…
— Да, я об евхаристии. Освященные хлеб и вино в католической религии. Тело и кровь Христа. Пробовали?
— Да.
— Вы католик?
— Нет.
Я все смотрел на ложку, застывшую в его руке.
— Но вы стояли на коленях перед алтарем?
— Да.
— Ну вот. Вы взяли облатку на язык, и она прилипла к нёбу и по вкусу напоминала картон, а вино было дешевое и сладенькое.
— Да, — рассмеялся я.
— Вы делали это, но все же вы не католик. Вы имеете опыт Святого Причастия, но вы не причащены.
Он стал осторожно погружать ложку в кофе. Жидкость просачивалась в сахар по краям ложки, маленький холмик постепенно насыщался и темнел.
— Опыт вместо службы опыту.
Он наклонил ложку, и густой сахарный сироп потек в кофе.
— Ритуал не послужил вам, потому что вы не служили ритуалу. Это вопрос намерений.
Я улыбнулся на эти слова и сказал:
— У меня исключительно честные намерения.
— Ваши намерения — изучить применение аяхуаски перуанским шаманом?
— Ну… в общем, да.
— Это ваше намерение. А какова ваша цель?
Я глубоко вздохнул. Профессор Моралес протянул руку через столик. Манжеты его белой рубашки были слегка запачканы. Он мягко коснулся моего локтя:
— Вас, кажется, раздражает моя… семантика?
— Вовсе нет, — солгал я.
— Вы латиноамериканец?
— Я родился на Кубе.
Он кивнул и принялся помешивать свой кофе. Я рассматривал его брови, переносицу, форму скул, волосы. Индеец. Декан философского факультета Национального университета Сан Антонио Лбада, индеец. Кечуа. Наследственность чистая, не покалеченная испанским завоеванием. Но не идеальная. Внезапно у меня возникла убежденность, что он знает очень много, что его мудрость глубока, а оригинальность подлинна. По какой-то непонятной, случайной ассоциации я подумал о Мерлин. И в этот момент он опустил руку в карман пиджака и вытащил оттуда крошечный кошелек. Он произнес что-то вроде «гм-кхм» и вытряхнул из него пару игральных костей, несколько маисовых зерен и небольшое мексиканское Божье Око — крестик, образованный двумя палочками; палочки были оплетены красной и белой пряжей, вся конструкция напоминала ромбовидную мишень, с концов палочек свисали кисти зеленой пряжи. Он положил его на середину стола, остальные предметы спрятал в карман и принялся потягивать кофе.
— Аяхуаску изучали, она описана в научных журналах.
— Да. Мерлин Добкин де Рнос. Я читал ее работы. Она антрополог, — сказал я.
