Что-то должно было случиться, силы мои иссякали. Я пошел в приемную среднего Дюделера, проскочил мимо обалдевших секретарш и встал перед письменным столом всесильного владыки, который, щурясь, смотрел на меня своими подслеповатыми глазами.
- Это вы? - спросил он.
- Да, это я, - отозвался я.
- Что угодно?
- Известно ли вам, - начал я сдавленным голосом, - что происходит с несчастным младенцем у меня дома?
Дюделер молчал. Он глядел на меня, и его могущественная дюделеровская рука начала чуть заметно вздрагивать, дергаться и странным образом ерзать по крышке стола.
- Так вам известно? - промямлил я.
- Говорите, - приказал Дюделер, - Поглядим, что можно сделать.
- Все ложь, - заявил я. - Я казался вам подходящим объектом для лжи.
- Сколько? - спросил Дюделер, и его рука снова задергалась и медленно поползла к чековой книжке.
- Ничего мне не надо.
- Чего же вы хотите?
- Откажитесь от вашей картинки, - решительно потребовал я.
- От какой картинки?
- От фото младенца на вашей рекламе!
- Но почему? - в недоумении вопросил Дюделер, мигая подслеповатыми глазками.
- Почему? - крикнул я с издевкой. - Я не желаю, чтобы мое фото служило лжи! Я требую, чтобы его сняли! Я хочу вновь принадлежать самому себе!
Мгновение Дюделер сидел неподвижно; его рука, только что метавшаяся между телефоном и чековой книжкой, замерла. Затем он начал хохотать, сначала нерешительно, как бы колеблясь, потом все громче, торопясь и захлебываясь, рука его подпрыгивала на столе, хохот перешел в звериный визг. "Ах так?!" - закричал Дюделер, поднялся, все еще взвизгивая от хохота, достал связку ключей и отпер сейф; продолжая смеяться, он вытащил папку, сдул с нее пыль, открыл и с громким, визгливым смехом протянул мне документы о продаже моей фотографии, подписанные моим отцом. "Договор!" прокричал он, визжа от смеха. Он, Дюделер, хорошо заплатил за мое фото, он ни при чем, если деньги обратились в ничто, никто не мог предвидеть; он надрывался от смеха, рука его победно танцевала на документах, он орал, смеясь: "Никогда!" "Еще чего, отказаться от моей великолепной рекламы!" орал он. "Я еще не сошел с ума!" - орал он, пофыркивая, орал и смеялся и весь сотрясался от смеха.
И тогда я его убил. Единственно, что по сей день огорчает меня, - это способ, каким я его убил: орудие убийства должно было быть тонким и острым, как те иглы, на которые мой отец накалывал жуков, разбрызгивая их черную жучью кровь, как иглы шприца и заостренный металлический конец трости, от которых у меня проступала кровь; но ничего похожего не оказалось под рукой, ведь я совершил свое деяние неожиданно, без всякой подготовки; не было тонкого, острого стилета, о котором я иногда мечтаю задним числом, на столе стояла какая-то бронзовая статуэтка - женщина с пышными формами, я схватил ее и с силой обрушил на череп Дюделера. Но результат был хорош: кровь, пролившись, отомстила за ядовитое молоко, и основные тона моей жизни снова обрели былую гармонию.
Высокий трибунал! Я подробно и честно рассказал историю своей жизни и историю своего деяния. Все было именно так, как я говорил. Не обращайте внимания на психиатров, болтающих о каком-то "экстубусе" и разумеющих под этим иглы. Я сказал бы, что все это сказки, если бы слово "сказка" не было для меня столь правдивым и добрым словом. Пойми меня, высокий трибунал, и найди для меня справедливую кару, если то, что я сделал, заслуживает кары. Я же молю лишь о том, чтобы меня поняли, поняли мою жизнь, которой на роду написано было и до конца надлежало быть сотканной из молока и крови, ибо всякая жизнь стремится к осуществлению своего мифа.
