– У нас с вами потрясающая жизнь, – сказала я наконец, не в последний и не в первый раз укоряя себя за обжорство. – Лучшая в мире еда. Храмы. Убийства. Ящики с динамитом. А как вы их нашли?
– Ящики? Ну, это не мы, а местная полиция, – пожал он плечами. – Сообщил информатор, пришли констебли. Все так просто.
– Это не тот информатор, который был убит накануне почти на наших глазах? – поинтересовалась я.
Честное слово, я сказала это наугад. Но сразу стало видно, что Элистер удивился.
– Ведь это предполагалось скрыть – а вы как узнали, Амалия?
– Из газет… Трудно что-то скрыть от человека, у которого полгорода – друзья. С одной личностью мы не раз танцевали, а с его сестрой учились вместе. А сегодня он заместитель редактора нашей главной газеты. Вот и все. У нас маленький город… Ну, на самом деле единственная связь между одной историей и другой – что мы с вами оказались рядом с ними по стечению обстоятельств, ведь так?
– Видимо, так, – сказал он не очень уверенно. – Нет, погодите, Амалия, ведь то дело мы уже раскрыли. Полицейский информатор ехал на рикше, пуллер прикончил его, поскольку они не согласились насчет оплаты.
– Я все помню – дело раскрыто.
– А теперь мы знаем больше. И можем вычислить связь между одной историей и другой. Накануне тот же полицейский информатор узнал все про динамит, позвонил в полицию и, поскольку за такие дела ему платят бонус, решил поехать на следующий день в храм, сказать спасибо своему змеиному богу. И там жадность его погубила, поссорился с пуллером… Дело еще больше раскрыто – настежь, Амалия!
– Вы как-то не очень весело шутите, – сказала я. – Видимо, вас что-то беспокоит, а я это чувствую. Что, весь ваш десант из Калькутты так и сидит, не зная, что делать? Все еще непонятно, зачем вас сюда прислали?
– Непонятно, – кивнул он и укусил ноготь. – Кончится тем, что отправят скоро домой. Жаль. Мне как раз начинает нравиться… ваш город.
– Ну, – сказала я, – тогда вам остается хорошо повеселиться напоследок. Кабаре называется «Элизе». Поскольку, как вы уже знаете, я девушка, которая считает там деньги, то вы с Корки – мои гости. Видели рекламу в порту: «Сюда вы можете привести детей»?
– Ах, это то самое, где будет шанхайский джаз, – с интересом вытянул он голову. – Я только подумал, что надо вас пригласить в наш местный клуб…
Так. Рано или поздно это должно было произойти.
– Элистер, – сказала я со вздохом. – Вы еще не поняли? Мой калькуттский родственник вас не предупредил? Я португалка из Малайи, несколько поколений предков у меня жили в этих краях. В Малакке, чтобы быть точной. Я не уверена, что меня стоит приглашать в ваш клуб. Я девушка с неправильной для вас репутацией. Вам нравится изящный и экзотический оттенок моей кожи? Ага, я ей горжусь. Но она слишком смуглая, скажем так. Здесь нас официально именуют «евразийцами», потому что солдаты Альбукерка… когда-нибудь я расскажу вам эту длинную историю из шестнадцатого века… не привезли на своих кораблях женщин. Мы – на ступеньку ниже англичан, хотя выше китайцев. Спросите у ваших местных коллег, что конкретно это означает. Нас пускают далеко не во все клубы. Зато у меня – свой клуб. Тот самый, где будет шанхайский джаз. Для вас или Корки туда пойти – отличная идея. И это респектабельное место.
Тут я увидела новое для себя зрелище.
Элистер сердился.
Не на меня, а на ситуацию в целом.
Он всего лишь сидел очень прямо и старательно улыбался, щуря при этом глаза.
– Амалия, мое приглашение в наш клуб остается в силе, – сказал он наконец еще более тихим и вежливым голосом, чем обычно. – И я обязательно приду в ваш клуб. Ждите. Только танцую я как слон, но вы мне это простите?
И он понравился мне еще больше.
…Но это было чуть позже. А пока что я тряхнула головой, отгоняя желание заранее рассмеяться, и продолжила свой путь вниз по лестнице – смотреть на Магду, обрабатывающую за столиком в пустом танцевальном зале маэстро Лима из Шанхая.
Лим был очень хорош – стоячий воротник делал его похожим на генерала Чан Кайши, лицо его было длинным, со светлой кожей и красиво вырисованным крючковатым носом. Что прекрасно гармонировало с прямым, ровно посередине головы, пробором.
Магда дошла до второй стадии знакомства – наливала ему чай и вежливо прикасалась веснушчатой рукой к его рукаву. Лим сидел с надменным взором, розовыми пятнами на щеках и был явно доволен. Он еще не знал, что его ждет.
Мы с Лимом уже были знакомы. Я махнула обоим рукой: продолжайте. И спектакль пошел дальше.
Собственно, Магда, как штатный музыкант нашего кабаре, всего-навсего обсуждала с Лимом – музыкантом приезжим – диспозицию завтрашней баталии. Другое дело, что никакой джаз-бэнд не любит просто так пускать в свою сыгранную компанию незнакомца, да еще и женского пола. А дело шло и должно было прийти именно к этому. О чем Лим пока не догадывался.
– Смеющейся трубой в наши дни никого не удивишь, – восклицала Магда, воздевая к потолку растопыренные пальцы. – Вы только вспомните – человек, у которого труба впервые сказала «вау-вау», это же еще Баббер Майли, который сейчас сидит в рабстве у юноши Эллингтона! И играет там Creole Love Call, Black и еще Tan Fantasy. А здесь… Я уже и не знаю, чем их можно удивить. Вообще-то в городе живет очень консервативная публика.
– Да, – тихонько подтвердила я. – На паданге, там, где стоит среди зеленого поля беседка для городского оркестра, здешняя публика до сего дня готова слушать «Шейха Аравии» по нескольку раз, с влажными глазами.
Лим в знак презрения чуть поджал губы.
– Должно быть, у ваших ребят в запасе есть какой-то быстрый марш, чтобы, как только вы появитесь на эстраде, все этак встали на цыпочки? – осведомилась Магда, склоняя голову набок.
Лим понял, что свита делает его королем, чуть прикрыл глаза и, после короткой паузы, изрек:
– Мы начнем с Sunday!
Магда и я выразили величайшее восхищение – с моей стороны вполне искреннее. И я повела дело к решающему моменту:
– А потом, вторым номером? Магда, что ты позавчера такое играла на твоем всесильном инструменте?
– О! – сказала она, капризно махнув на меня рукой. – Я просто была тогда в отличном настроении. Это такое старье, In Old King Tutankhamen's days. Но вот «тут-тут-тут» – очень хорошо, если исполнять правильно. То есть правильно отбивать в этот момент ритм палочками. Сначала я пела, ну примерно как Софи Такер, а потом… – она протянула руку к как бы случайно лежавшему на соседнем столике футляру с саксофоном, – потом я сделала вот так.
И, наклонившись почти к коленям, она выдула из сверкнувшего медью инструмента искрометное воркование, в котором, впрочем, угадывался неуклонный ритм.
Лим как-то насторожился, начав, кажется, понимать, что происходит нечто необычное.
– У нас такое делает обычно кларнет, – мягко заметил он. – Мы, конечно, тоже исполняем «Тутанхамона».
– Я слышала, как это получалось у Сиднея Беше. Великий человек. Первое в истории джаза тремоло на кларнете… Знаете, господин Лим, на кларнете я начинала. Потом перешла на трубу. В общем, все, во что дуют, – все мое. Но вот этот инструмент – это кларнет и труба вместе взятые. Он может все. Отдайте мне вашего кларнетиста на поединок в «Тутанхамоне». И вы увидите.
Лим, наконец, все понял и перевел умные глаза на меня, с которой он заключал контракт. Я смиренно склонила голову набок и развела руками: решать вам. И он глубоко вздохнул.
– Госпожа Магда, а где это вы слышали Сиднея Беше?
– Дав Чикаго же, – басом сказала Магда. – И не только его. Настоящий кларнетист – это Барни Бигард, если вы знаете его недавнюю Black Beauty. Сейчас также в рабстве у Дюка. И его я слушала много раз. А еще у нас в Чикаго хороший кларнет был у Джимми Нуна, который написал Sweet Lorraine и Four or Five Times. Там же, в Чикаго, вы начинаете понимать, что такое труба. Есть один черный человек – ему нет и тридцати, но из них он играл на трубе, кажется, лет двадцать. На него просто смотреть страшно – гений. Сейчас у него уже свой бэнд, Louis Armstrong and His Stompers. Знаю его через жену, Лил Хардин, неплохая пианистка. Ну, есть Рекс Стюарт, этот и совсем юноша, но большой выдумщик – его труба бормочет, завывает. Он не полностью нажимает вентили. Глиссандо на трубе – представляете? Stampede, Sugar Foot Stomp, просто Sugar. Да? Я как-то тогда задумалась: что мне делать рядом с такими людьми? Моя труба против их труб не звучала. А вот саксофон… это, как оказалось, моя любимая игрушка. В Чикаго, знаете ли, хороший саксофон – это Бад Фримен. У него я кое-чему научилась, хотя еще неизвестно, кто у кого. Сейчас он, говорят, уехал за деньгами в Европу. Ну, и есть еще Фрэнки Трамбауэр. Это просто король, все у него учатся и никому не стыдно. Что он сделал с Three Blind Mice и Crazy Cat – это вы слышали? Мы с ним познакомились в оркестре Пола Уайтмена. Лим сел по стойке «смирно».
