И по спине у меня пробегает холодок, потому что в шагах этих слышится четкий и веселый ритм – не то чтобы музыканты шагают в ногу, не то чтобы они заранее начинают пританцовывать, нет, они просто идут, идут так, что всем ясно – уже началось, уже происходит. Ритм уже здесь.
Белые пиджаки с красными бутонами в петлицах, черные брюки, белые носки, лакированные черные туфли, упругая раскачивающаяся походка.
Вот ударник в такт этим шагам как бы случайно начинает неуклонный стук палочками, вот раструбы меди бросают первый уверенный аккорд в полный дыма и ожидания воздух. И до всех вдруг доходит – этот ритм уже не прервется ни на мгновение, вечер начался с блеском, и вот так – уа-уа-па-па-пам – оно будет и дальше, пока все не упадут, без ума от танцев, на свои стулья и не закажут еще джин пахитов, еще оранжадов, еще сингапурских слингов, бум, бум, бум.
Sunday! Sunday! – чеканит сияющая медь. Шипят и шаркают медные тарелки, воркуют трубы и кларнеты. Нежность меди, резкость меди. Резвый перестук палочек.
А тут мне и многим другим становится ясно кое-что еще: здесь Магда. Сначала ее, собственно, было не слышно – Магда вписывалась в общий ритм. А потом оказалось, что она, поначалу скромно присевшая где-то за контрабасистом, как бы подтверждает краткими – две-три ноты – репликами сказанное всем бэндом. Но так, что тихий голос ее саксофона очень хорошо слышен и чертовски приятен всем собравшимся, включая музыкантов. Магда заполняла какую-то пустоту, делала то, что все остальные музыканты почему-то сделать не могли. Ей улыбались, ей махали из-за столиков рукой. Я наблюдала за Лимом с удовольствием. Потому что Лим, не отрываясь от своего (презираемого Магдой) кларнета и посматривая в зал, довольно быстро понял, что нечто происходит и оно очень всем нравится.
![]()
Па-па-пам, говорят трубы, уа-уа, отвечает им саксофон Магды. Sunday! – весело ревет бэнд.
Sunday – когда ты сидишь за столом и танцуешь на цыпочках, и стучишь пальцами по стаканам, и отбиваешь дробь ножом и вилкой. Ножки в шелковых чулках сами дергаются чуть вверх и чуть вбок, каблучки постукивают о дерево пола.
И зал, наконец, взорвался от восторга. «Лим Гранд Шанхай бэнд» не обманул ожиданий. Я рассматривала аккуратные головки дам, блестящие в них жемчужные нити и цветы, прямые проборы мужчин, отблеск круглых очков. Мирно улыбающийся Стайн, бесстрастный Тамби, счастливый Биланкин, другие – Элистера так пока и не было, – а Лим кланялся и одновременно щелкал пальцами в воздухе своему бэнду: без пауз, вперед!
А еще он бросил взгляд в сторону Магды, дернул вперед-назад головой: пришло время обещанного «Тутанхамона».
А это не такая простая вещь, тут другой ритм – тяжкий, топочущий, для шаркающей походки – но Лим повелел сделать этот ритм простым и четким, а затем бросил свой вызов – высокую трель на кларнете.
Руа-а-а! – отозвался хриплым басом саксофон Магды, и несколько секунд они с упоением пытались перепеть друг друга, а за столами народ восхищенно жмурил глаза. Ударник четко отбивал синкопы, темноликий китаец с дико выпученными глазами выкрикивал свое «тут-тут-тут», а Магда наконец смягчилась и хрипом саксофона как бы вежливо поддержала нежные трели Лима под локоть.
А потом, когда лоб Лима влажно заблестел, Магда, сразу с двумя саксофонами, не переставая попеременно играть на обоих, выдвинулась на угол эстрады – и попросту пошла по ней наискосок, чуть наклонившись, отставив зад и выписывая свои «руа-па-па-па, ква-а-а-а!».
Не то чтобы юбка ее чрезмерно обтягивала, не то чтобы она как-то особо безобразно вихляла бедрами – но в этот миг весь зал, затаив дыхание, не сводил глаз с обсыпанного блестками раскачивающегося зада Магды.
И стало абсолютно ясно, что дальше – полный успех, сейчас собравшиеся будут танцевать до дырок в досках пола. Фокстрот и квикстеп, потом уанстеп и еще вальс.
Так и произошло.
С блеском прошел и фирменный номер, которым славилось кабаре, что бы ни происходило на его сцене. А именно – капитанский марш.
Наше кабаре было единственным, которое посылало объявления о своих танцевальных вечерах телеграфом на лайнеры. Включая знаменитую фразу «вы можете привести с собой детей» и указание на то, что от входа в «Элизе», налево и наискосок, вы увидите гордые гипсовые вазоны над фасадом «Истерн энд Ориентл»: «Вам не понадобится рикша, чтобы добраться до отеля». В общем, «лучшее место для танцев в городе».
И капитаны многих судов хорошо знали, что в нашем кабаре по предъявлении телеграммы на капитанском бланке их ждет бесплатный билет на вход и «капитанский столик». А также еще кое-что, пустяк, но пустяк, очень дорогой их соленым душам.
И они своего дождались. Вот после перерыва начали – уже без прежней упругости походки – собираться к стульям музыканты. И Лим с его бесстрастным патрицианским лицом вытянулся по стойке «смирно» у края эстрады, почти падая в зал, – лакированные носки его штиблетов нависали над краем ее на целых два дюйма.
– По доброй традиции «Элизе», – зазвучал его баритон на отличном английском, – мы приветствуем сегодня капитанов зашедших в наш порт судов. Добро пожаловать тем, кому доверяют свои жизни пассажиры, кто через волны океанов приводит корабли в этот порт!
Люди за капитанским столиком – пусть там сидели не обязательно сами капитаны, а другие уважаемые члены команд – вытянулись и заулыбались. А Лим, так и стоя спиной к оркестру, несколько раз поднял и опустил кулак в четком ритме.
И мелкой дробью загремел барабан, и взревела медь: маршем, быстрым маршем под звон колокольчиков и басовитые хрипы тубы.
– Если они не американцы, то вряд ли знают, какие тут положено петь слова, – сказала мне накануне Магда. – Ах, какие слова: за деревья! За богов! За повелителей людей и судеб! Это должен был написать исключительно англичанин – хозяин и победитель половины мира. А на самом деле – всего-навсего студенческая песня, написал рыжий американский нахал из Йейла. Тот, что сообщил нам в прошлом году, что жизнь – это всего лишь миска черешни. Ну, который еще придумал новшество – петь в мегафон, чтобы его не заглушал оркестр. Руди Вэлли, если это его настоящее имя.
Целая толпа образовалась у столиков счастливых капитанов – те стоя принимали комплименты и чокались, а наши ребята в лазоревых мундирчиках потащили по залу подносы свежих напитков, к вящей выгоде кабаре. Тут оркестр Лима, чтобы дать официантам время сделать свое дело, грянул новый, уже совсем воинственный марш того же рыжего нахала из Йейла, посвященный на самом-то деле вовсе не морякам, капитанам, победителям и героям, а – если я расслышала правильно – некоей голубоглазой Бетти Коэн из Корнеллского университета…
И снова начались танцы.
А я была безутешна.
Потому что Элистер, как и его друг Корки, не появлялись. Более того, в разгар вечера, смущенно выставив перед собой ладошку, в зал пробрался скромный малайский констебль, дошел до столика Лайонелла и Тамби, пробормотал им что-то на ухо. Когда я взглянула туда в следующий раз, я увидела, что столик их пуст. Да и редактор Биланкин куда-то девался.
Ну и черт с ней, со всей вашей полицией и прессой, сказала я себе.
И с мрачностью маньяка, под элегантные аккорды меди, я одиноко сидела за своим столиком и перебирала в памяти разговор, который состоялся всего лишь сегодня днем и, вроде бы, шел так хорошо.
– Амалия, но вы же не думаете, что я восприму всерьез весь этот бред насчет португальцев как евразийцев. Посмотрите на себя – в любой стране Европы вы были бы экзотическим созданием со средиземноморским оттенком кожи, и только. Вы похожи…
![]()
– Да, да, скажите, Элистер, на кого же я похожа?
– Ну, вообще-то вы похожи на птицу, Амалия, небольшую райскую птицу, хотя я не видел птиц с маленькой упрямой нижней губой. А ваш акцент английского – я, к сожалению, сам не могу похвастаться подобным. У меня он, видимо, тамильский… У вас – хотя и не акцент высшего класса общества, но что-то вроде кембриджского.
