— Это не сумасшествіе, это меланхолія, — говорили вы на-дняхъ одному изъ близкихъ мнѣ лицъ, думая, что я не слышу васъ.
И это близкое мнѣ лицо утѣшилось, успокоилось. Было бы лучше, если бы вы сказали ему:
— Это не сумасшествіе, это хуже сумасшествія, — это меланхолія, отъ которой можно вылѣчить больного, перевернувъ предварительно вверхъ дномъ весь свѣтъ.
Свѣта вверхъ дномъ вы не перевернете и, значитъ, я такъ и останусь больнымъ до той минуты, когда настанетъ для меня минутный, вполнѣ свѣтлый промежутокъ: въ этотъ промежутокъ, сознавъ вполнѣ трезво неизлѣчимость своей болѣзни, я пристрѣлю себя…
Вѣдь пристрѣливаютъ же лошадей, когда онѣ переломаютъ себѣ ноги, потому что лошади, потерявшія способность употреблять на пользу общества свои ноги, такъ же не нужны людямъ, какъ люди, потерявшіе способность употреблять на пользу общества свой умъ… Когда вы разспрашивали меня о причинахъ моей болѣзни, я вамъ сказалъ, что «я боленъ отъ всѣхъ причинъ». По вашему лицу скользнула улыбка, и я понялъ, что вы приняли мою фразу за слѣдствіе умственнаго разстройства. Я хочу теперь разъяснить вамъ ее.
Когда мнѣ было одиннадцать, двѣнадцать лѣтъ, въ нашъ домъ взяли гувернантку, женщину лѣтъ тридцати. Я былъ очень красивымъ ребенкомъ, и эта женщина влюбилась въ меня. Она научила меня и теоріи, и практикѣ любви, говоря въ то же время всѣмъ и каждому, что она спасаетъ меня отъ скрытыхъ пороковъ. Это продолжалось два года.
Докторъ, не отъ этого ли я теперь схожу съ ума?
Когда мнѣ было пятнадцать лѣтъ, мой отецъ женился во второй разъ, и мачиха, боясь лишнихъ глазъ, лишняго свидѣтеля ея продѣлокъ, заставила отца выгнать меня изъ дома. Меня отдали на полный пансіонъ въ гимназію и лишили той свободы, къ которой я уже слишкомъ сильно привыкъ. Въ гимназіи нравственность пансіонеровъ, какъ это всегда бываетъ въ закрытыхъ заведеніяхъ, была не особенно хороша, а я въ свою очередь былъ хорошею почвой для того мелкаго развратца, который царствуетъ нерѣдко среди дѣтей, запертыхъ вмѣстѣ, насмотрѣвшихся на всякую закулисную семейную грязь дома, живущихъ среди развращеннаго городского населенія. Я увлекался этимъ развратцемъ, я покучивалъ, я дурно учился. Меня наказывали учителя, наказывалъ отецъ. Но поддержки, тщательной заботливости, терпѣливой любви я не встрѣчалъ ни въ комъ и шелъ тѣмъ путемъ, на которомъ вырабатываются червонные валеты, жильцы долгового отдѣленія, кабачные посѣтители, люди, заѣденные средой. Какъ мнѣ жилось въ это время отцовскихъ порокъ и гимназическихъ карцеровъ, не уяснитъ вамъ одинъ фактъ. Разъ у насъ стали перемѣнять старыя курточки на новыя, и это причинило мнѣ невыразимое горе. Я цѣловалъ свою старую куртку и не хотѣлъ ее отдать.
— Да что ты съ ума сошелъ, что ли? — спросилъ у меня одинъ товарищъ.
— Да какъ же мнѣ ее не жалѣть, — воскликнулъ я. — Она вся смочена моими слезами…
Не думайте, что я выдумываю этотъ фактъ: мой отецъ моя мачиха, мои товарищи, знающіе этотъ фактъ, могутъ засвидѣтельствовать вамъ его правдивость. Да, я дошелъ въ гимназіи до того состоянія, что сталъ ежедневно плакать и молиться о своихъ грѣхахъ…
Докторъ, можетъ-быть, это могло не хорошо отозваться на моемъ мозгу?
Случайно, въ это время нравственнаго перелома, въ это время сознанія своихъ грѣховъ, мнѣ попался одинъ человѣкъ, сказавшій мнѣ: «съ твоими способностями стыдно быть такимъ пошлякомъ». Отъ этого человѣка я не слышалъ ничего, кромѣ упрековъ, но уже чрезъ полгода я любилъ его, какъ вѣрный песъ. Я любилъ его потому, что онъ первый сказалъ мнѣ про мой умъ, первый призналъ во мнѣ достоинства, которыхъ не замѣчалъ во мнѣ никто. Съ этимъ человѣкомъ просиживалъ я ночи, но уже не ради гульбы и разврата, а ради чтенія книгъ и толковъ о вопросахъ, о которыхъ я прежде и не думалъ. Подъ его вліяніемъ я началъ нравственно перерождаться, пересталъ кутить, сталъ серіезно работать, отецъ даже далъ мнѣ комнату въ своемъ домѣ. Это было во дни моего студенчества. Вдругъ, однажды, я пришелъ домой и засталъ отца въ своей комнатѣ: онъ сидѣлъ у печки и что-то жегъ.
— Что ты дѣлаешь, отецъ? — спросилъ я.
— Помилуй, что у тебя за рукописи, что за письма, что за книги! Я случайно заглянулъ къ тебѣ въ столъ и ужаснулся.
Я поблѣднѣлъ.
— Ты шаришь у меня по столамъ? — спросилъ я.
— Я думаю, я отецъ тебѣ, а не чужой, — оказалъ онъ. — Хорошо еще, что это нашелъ я и могъ во-время все сжечь.
Я пришелъ въ бѣшенство и наговорилъ дерзостей отцу. Мы разстались и разстались, повидимому, навсегда.
Для меня началась нищенская студенческая жизнь: плохой уголъ, плохой столъ и плохая одежда, бѣганье по урокамъ въ грязь и холодъ, въ рваной одеждѣ, въ рваныхъ сапогахъ. Я выносилъ эту жизнь молча, стойко, смѣло. Но было одно обстоятельство, которое я не могъ перенести спокойно.
— Знаешь ли, что со мною случилось, — сказалъ мнѣ однажды мой другь. — Мнѣ въ двухъ домахъ отказали отъ уроковъ.
— Что ты! Это почему? — удивился я.
— Въ эти дома вхожъ твой отецъ. Онъ разсказывалъ вездѣ, что я развращаю и совращаю съ прямого пути юношество, что я отъявленный мерзавецъ, что я сѣю раздоры въ семействахъ. Это бы ничего: на всякое чиханье не наздравствуешься, но слухи слишкомъ далеко заходятъ. У твоего отца большія связи. Этакъ и вовсе на подножномъ корму останешься…
Докторъ, можетъ-быть, и это повліяло на складъ моего ума?
Въ одинъ прекрасный день я превратился изъ студента въ человѣка безъ занятій, безъ надежды получить казенное мѣсто, безъ возможности кончить курсъ и даже безъ нравственной поддержки своего друга, который вдругъ выбылъ изъ Петербурга. Я началъ искать работы: я занимался корректурой, переводами, перепиской, бился, какъ рыба объ ледъ. Въ это время порвались всѣ мои товарищескія связи: одни товарищи куда-то исчезли, другіе сторонились отъ меня, какъ отъ нищаго, третьи, при встрѣчахъ со мною, наставительно говорили мнѣ, что я попортилъ себѣ карьеру, что я могъ бы съ моими талантомъ и умомъ приносить пользу, если бы я занимался наукой, а не пустыми вопросами, что я теперь не могу принести пользы именно разрѣшенію этихъ вопросовъ, не кончивъ курса, тогда какъ они, люди степенные и ученые, будутъ служить разрѣшенію этихъ вопросовъ на практикѣ. Это меня бѣсило и мучило. Во мнѣ проснулось мелкое самолюбіе, мнѣ хотѣлось доказать имъ, что я и безъ дипломовъ могу пробить себѣ путь, и мнѣ мучительно хотѣлось найти какое-нибудь обезпечивающее въ матеріальномъ отношеніи занятіе, чтобы имѣть возможность въ свободные часы заняться серьезно наукой. Я сознавалъ, что два-три года такой работы дадутъ мнѣ возможность составить себѣ въ литературѣ имя. Въ эту пору мнѣ случайно пришлось встрѣтиться съ однимъ изъ тузовъ нашего биржевого и коммерческого міра. Я занимался въ это время въ одномъ изъ книжныхъ магазиновъ продажею книгъ, корректурой, чѣмъ попало. Однажды, стоя за прилавкомъ, я увидалъ этого коммерческаго туза, котораго я встрѣчалъ еще въ дѣтствѣ въ домѣ моего отца. Онъ узналъ меня, заговорилъ со мною.
— Что вамъ за охота сидѣть здѣсь за прилавкомъ? Съ вашими способностями можно посвятить свои силы болѣе полезной дѣятельности. Васъ приняли бы съ распростертыми объятіями вездѣ, гдѣ нужны честные и умные работники.
«Хорошо поетъ, собака! Убѣдительно поетъ!» Этотъ стихъ Некрасова всегда вспоминается мнѣ, когда мнѣ приходитъ на память разговоръ съ этимъ ловкимъ дѣльцомъ. Я растаялъ отъ любезностей. Еще бы! Самолюбіе пощекотали. Я отвѣтилъ, по своему обыкновенію, юмористически, что, несмотря на мои великія способности, кареты что-то никто за мною не присылаетъ съ приглашеніемъ осчастливить общество своею службою.
— Скажите только слово, и я вамъ предложу свою карету, — отвѣтилъ онъ шутливо.
Я сказалъ это слово — и черезъ двѣ недѣли я уже сидѣлъ въ правленіи желѣзной дороги, гдѣ служу до сихъ поръ. Мѣсто мнѣ сразу дали хорошее, требовавшее нѣкоторой смекалки, нѣкотораго развитія. Я быстро сдѣлался однимъ изъ лучшихъ работниковъ правленія. Опредѣлившій меня къ мѣсту тузъ любезничалъ со мною и даже посвящалъ меня въ свои ловеласовскія похожденія. Однажды, въ минуту откровенности, онъ мнѣ сказалъ:
— А вашъ старикъ очень доволенъ, что я васъ сманилъ на мѣсто.
— Да развѣ мой фатеръ еще помнитъ о моемъ существованіи? — спросилъ я.
— Эхъ вы, молодежь. — проговорилъ онъ. — Будете отцами, сами узнаете, какъ болитъ сердце по дѣтямъ. Конечно, вы погорячились и ушли отъ отца, но вѣдь старикъ вамъ же добра желалъ. Разумѣется, онъ глядитъ на вещи по-своему и, желая помочь вамъ, задѣлъ въ васъ больныя стороны, задѣлъ ваши самолюбіе, стремленіе къ свободѣ и самостоятельности, но нельзя же упрекать его за то, что онъ неумѣло выразилъ свою заботливость о васъ. На него скверно дѣйствуетъ вашъ разрывъ. И то сказать, онъ старѣетъ, дряхлѣетъ и не можетъ уже такъ бодро, какъ прежде, переносить разладъ съ собственнымъ своимъ сыномъ. Вы вѣдь все-таки его гордость…
