за рукав дернула: все, мол, хорошо.
— Шли из гостей, — кашлянув в кулак, заговорил Максим, — проведать решили… Наш-то как, пишет?
— А как же… Только некогда ему часто писать…
— И нам пишет, — обрадовался Максим. — Недавно сообщил — квартиру обещают! На очередь поставили!
Аленка засмеялась:
— Что вы, дядя Максим! Какую квартиру? Они же в палатках живут. Город-то пока только в названии…
— Как так? Он же нам рассказывал, что троллейбусы у них по улицам бегают? Слышишь, мать?
И понял Максим: придумал Николай про город с троллейбусами, чтобы им, старикам, лишний раз не волноваться за него, за сына.
«Ничего, что в палатках! Выдержит! — думал Максим, шагая за женщинами. — И я теперь черта с два поддамся! Дождусь внука! Мне помирать нельзя…»
НЕ ПОЙМАН…
Весь вечер и ночь перед воскресеньем падал тихий, ласковый снег. Он, как к празднику, принарядил и деревья, раздетые донага осенними ветрами, и обезображенную распутицей землю, и серые, омытые дождями дома.
В воскресенье чуть свет по заснеженным улицам валом валил народ. Непроторенными тропинками — к огороженному высоким забором пустырю, что на окраине. Там — городская толкучка.
Сквозь белесую пелену жиденьких облаков проглянуло холодное солнце. Просветлилось.
Над толкучкой колыхалось сизое облако дыма: было морозно, в киосках топили «буржуйки». Знакомо, по-домашнему пахло пирожками с печенкой и калеными семечками. Весело хрумкал под ногами еще не слежалый снег.
Здесь, как в муравейнике, — у каждого своя забота. У одного: — продать подороже, у другого — купить подешевле. Здесь найдешь все, что душе угодно, начиная малюсеньким, с ноготь сопротивлением для карманного приемника и кончая громоздким, похожим на контейнер, старомодным шкафом.
Действуя локтями, словно клином, сквозь толпу пробирался Андрюшка Остроухов. Он прихрамывал на левую ногу и поэтому покачивался при ходьбе с боку на бок, как утка. Засаленная с кожаным верхом шапка — набекрень, большегубый рот — не рот, а сплошная улыбка. Под тужуркой у Андрюшки, на груди, сапожки на меху. Он боялся милиции пуще огня, но желание продать было сильнее страха. И это желание руководило всеми его действиями. Проходя мимо женщин, он красноречиво постукивал себя в грудь и, опасливо кося глазами по сторонам, гундосил:
— Товар — высший сорт, тридцать семь, меховые, рекомендую. Товар — высший сорт…
Андрюшка приехал на толкучку с утра, исходил ее вдоль и поперек, но сбыть сапожки не удавалось. Он продрог и на чем свет стоит чертыхал в душе и толкучку, и покупателей, и всю свою жизнь.
Толпа на глазах редела: базар шел на убыль. Андрюшка метался из одного ряда в другой. Теперь он не покачивался, а, казалось, подпрыгивал при ходьбе, как пущенное под гору колесо с выступающей из обода спицей. Он готов был отдать сапожки за полцены. В конце концов, своя работа, не жалко. Осмелев, хлестанул перчатками об ладонь, выкрикнул:
Подходи, налетай!
Обнову милке покупай!
Примеряй, красавица!
Уступлю, раз нравитца.
Эх-ма! Растуды!
Продаю свои труды!
Наконец, сапожками заинтересовались. Немолодая на вид женщина стала примерять.
— Уступите маленько — возьму! — предложила она, робко заглядывая Андрюшке в глаза.
Случись это минутой раньше, Андрюшка, не задумываясь, уступил бы. Но теперь, увидев, как, расталкивая всех, к нему прорывался Санюра, приятель и кореш до гроба, он снисходительно улыбнулся:
— Никак не могу, гражданочка! За сколько купил, за столько и продаю. Маловатыми оказались хозяйке, иначе стал бы я разве продавать? Это же — сами видите — вещьт! Не какая-то там синтетика, а натуральный мех. — Черканул по подошве желтым от табака ногтем. — Спиртовая! За сто лет не износить!
Рядом остановился Санюра. Он был в модном ворсистом пальто и шляпе. На пухлых гладко выбритых щеках — румянец. Глаза веселые, с огоньком, как у здорового и сытого кота. Подмигнув Андрюшке, спросил:
— За сколько отдаешь, хозяин?
Андрюшка назвал цену.
— Если тридцать седьмой — беру!
— Ишь ты, какой шустрый! — Женщина выхватила у Остроухова сапожки и стала проворно отсчитывать деньги. — Я полдня искала, искала их, а он на готовенькое…
Когда она ушла, Андрюшка прыснул со смеху:
— Видел раззяву? Ну, народ! Как в кино! — И серьезно, шепотом: — Спасибо, Саня! Выручил…
— Я тебе не зря говорил: держись за меня — человеком будешь. — Санюра похлопал Остроухова по плечу. — Раздавим бутылочку?
— Само собой! Иди, занимай столик, а я в магазин… В столовой, кроме пива, ничего нет…
Андрюшка не знал, как выразить свои чувства. От сладостного ощущения независимости, которое пришло вместе с новенькими червонцами, полученными за сапожки, на душе у него все пело. Он шел напрямик и большерото улыбался направо и налево. Ему уступали дорогу. Андрюшка был рад и тому, что уступают дорогу, и тому, что его, как ему казалось, понимают. А что его не понять! Он — проще пареной репы. Сегодня ему повезло. Сегодня он принесет хозяйке денег. Новенькие, будто только что из банка червонцы в боковом кармане. Один, правда, придется разменять. Надо угостить Саню…
— Остроухов! — крикнули, словно стрельнули, сзади.
Андрюшка машинально остановился, но оглядываться не стал. Решил: «Если нужен — подойдут». На плечо легла чья-то рука. Глянул искоса. Холодно и привычно, как артист на бис, улыбался старый знакомый, тот самый, который всегда здоровался, — молоденький, белозубый милиционер.
— Здорово, Остроухов!
— Здравия желаю, гражданин лейтенант!
— Опять ты меня обхитрил! — Лейтенант миролюбиво подтолкнул Остроухова под локоть. — Я за тобой часа полтора наблюдал… Куда ты скрылся?
— Никуда я не скрывался, — угрюмо проговорил Андрюшка. — На месте не стоял, верно… Но и не скрывался. Что я — вор, скрываться…
— Однако сплавил сапожки… Вижу, вижу — сплавил. Вот только жалко, не видел я…
— Не туда смотрите, гражданин лейтенант! — рассерженно обрезал Остроухов и хотел уйти. — Спекулянтов надо ловить! Больше пользы будет.
— А ты не груби, не груби, Остроухов! — Лейтенант нахохлился, его улыбчивые, подвижные губы словно онемели. — Вот поймаю с поличными, начальство рассудит, что полезней.
— С поличными?! — процедил Андрюшка сквозь зубы. Посмотрел кругом, словно ища свидетеля. Нагнулся и резко задрал штанину на левой ноге. Похлопывая ладонью по упругой коже протеза, хохотнул сипло: — Вот она — поличная! Я ее в сорок первом под Москвой схлопотал…
Лейтенант отмахнулся.
— Не устраивай спектакля, Остроухов! Чего ты, в самом деле…
— А ты не тыкай! Не тыкай! Не больно-то! Видали мы таких тыкунов! — горячась, выкрикнул Остроухов лейтенанту в спину. — Молод еще! Ты манкой обжигался, а я уже кровь проливал!
Лейтенант скрылся в толпе, а Андрюшка, ковыляя к магазину, все ворчал про себя.
— С поличными… Он будет ловить меня с поличными… У меня пятеро дома мал-мала. Им
