она их видела разных. После того, как повзрослевшая, лежала в кукурузном поле, и кожу саднило от мелких порезов, оставленных острыми кукурузными листьями. Так бывает, когда бежишь по полю, и стебли секут незащищенную кожу. После того, как небо смотрело на нее из Колькиных глаз, таких прозрачных и синих. И в них отражалось ее смеющееся лицо и длинные, острые листья высоких стеблей кукурузы.
– Танюш, ты же меня подождешь? Подождешь? – Голос его совсем мальчишеский, и такие взрослые, уверенные руки.
– Подожду. Подожду. Возвращайся. – Кожа его была соленой на вкус, и от нее пахло ветром и полем.
А потом он сам стал полем. Где-то далеко, в другой стране. Незнакомое, мужское слово, каким называют металлическое зло, превратило его в небо, в поле, в песок и камни, навсегда. Какие-то чужие птицы собрали то, что осталось от его формы и законопатили свои гнезда, они собрали то, что от него осталось, и накормили своих детенышей.
Сколько она потом их видела разных, но все они были похожи на солдат, которые вернулись домой с войны. И каждому нужна была еда и женщина. Сколько глаз смотрело на нее, сколько их хотело видеть ее на каблуках, в кроссовках, в платьях, в джинсах. Сколько пачек сигарет они оставили в ее доме. Сколько она видела лиц, целовала губ, слышала историй. И тесно прижавшись щекой к щеке, шептала в ухо то, что выносила на поверхность услужливая память: «Ты, бешеный! Останься у меня, ты мне понравился; ты Дон Гуана напомнил мне».
Танюша, Танечка. Гладила чужие, уставшие, поникшие головы, смотрела на шрамы. Приносила простое, единственное известное ей утешение: целовала их глаза и руки, слушала, молчала. Головы их на ее животе. Сердца их под ее рукой. Мальчики. Мальчики.
Уставшие, только перед ней одной осмеливающиеся плакать. Ждущие утешения. Как же ей не любить их? Как же ей любить их?
Если бы только могла она накрыть их своим крылом! Их умершие дети, их подруги, простреленные спины, их слезы, изорванные шрапнелью руки, их голоса и шепот – все оседает в ее креслах, на ее простынях. И в каждом – Коленька. Только подождать, когда уснет и сказать: «Я тебя дождалась. Солдатик. Мальчик».
Корабельщик
Она проявлялась постепенно, словно наплывала из темноты. Сначала появился запах, который ни с чем нельзя было перепутать – запах палых яблок и дыма. Затем он увидел ее волосы, длинные, темные, слегка взлохмаченные, как будто она вымыла их и дала им сохнуть, не расчесав. Слева от нее в очаге горел огонь, дым поднимался к потолку и исчезал в прорезанном в нем отверстии. Пламя освещало только половину ее лица, отчего оно с одной стороны выглядело миловидным и живым, другая же часть пряталась в темноте и казалась мертвенно-синей.
Смотреть на свет было тяжело. Он снова прикрыл глаза и прислушался к своим ощущениям. Почувствовал, что лежит на широкой лавке, покрытой колкой звериной шкурой и накрыт чем-то тонким и немного шершавым, будто холстиной. Кожу слегка пощипывало, тело, выдержавшее не один десяток ударов, ныло, но уже не так сильно, как перед тем, как она нашла его.
Он вспомнил, как выбрался из болота и долго блуждал в лесу, утонувшем в тумане, не в силах найти дорогу или какой-то ориентир, который вывел бы его к людям. Не было слышно ни пения птиц, ни отдаленного шума деревни. Казалось, он очутился внутри какого-то сосуда, наполненного густым туманом, скрывавшим даже верхушки деревьев. Босые ступни его тонули в пожухлой траве и опрелых листьях. Когда он уже уверился, что навсегда сгинет здесь, и, обессилев, упал, перемазанный в густой болотной жиже, искусанный беспощадными насекомыми, стремившимися к его израненному телу, он увидел в тумане ее силуэт: длинные волосы, синее долгое платье, сколотое на плечах костяными булавками. Она опустилась рядом с ним на колени, погладила прохладной рукой по лицу и спутанным волосам и сказала:
– Не бойся. Я Хельга. Ты, кажется, заблудился. Давай я провожу тебя домой.
Сейчас, сквозь полуоткрытые веки, он видел, как она сидела, отодвинувшись от стола, положив подбородок на столешницу, словно змея. Спина натянута, глаза прищурены, из их глубины на него смотрело всё то дикое, что было в ней. Было с избытком, он это знал, так же, как и то, что ее руки сложены на коленях под столом. Он зашевелился под своим покрывалом, провел руками по груди и плечам, ощутил под пальцами ссадины. Боль указала, что тело сплошь покрыто синяками, но от болотной грязи не осталось и следа. Она мягко выпрямилась и сказала:
– Я тебя обмыла.
Хельга подошла, встала рядом с ним и попросила:
– Дай руку.
Он потянулся к ней, рука показалась непослушной и вялой. Он сжал ее пальцы, заглянул ей в глаза и согласился на все, что она предложила. Она обещала, что он снова увидит Гедду и зачерпнет рукой ее волосы, как черпают речную воду. И пряди будут стекать с его пальцев, как в тот вечер, когда ее муж, Мегинбьёрн, обрил ей голову.
***
Мегинбьёрн был богатым человеком. Он имел скот, казну, мельницу, рабов, лес, войско и земли в излучине реки. Он имел все, кроме сына. Его первая жена умерла, не оставив потомства, вторая – не смогла разродится, и вся деревня, затаившись, слушала, как Мегинбьёрн целую ночь кричал в лесу, проклиная богов, а наутро отправился в соседнюю деревню, купил у вдовы ремесленника его дочь, Гедду, и уложил ее в свою постель. А потом Гедда попросила у мужа лодку, и Мегинбьёрн позвал Брунольва, отец которого строил лодки еще в те времена, когда Мегинбьёрн был молод и каждый год водил в походы своих людей.
Свою лучшую лодку он выстроил для Мегинбьёрна, когда тот замыслил сразиться с соседями за участок реки, что текла между их землями. Брунольв помнил, как отец сказал, собираясь в поход, что Мегинбьёрн пообещал в случае победы принести в дар богам всех своих врагов и все, что удастся захватить. Что боги порадуются этой жертве, а река и земли за ней дадут деревне столько богатства, ради которого не жаль утопить в болоте все захваченные сокровища.
И люди Мегинбьёрна сполна исполнили все то, в чем поклялись. Маленький Брунольв прятался в кустах у болота и видел, как его одержимые соплеменники уничтожили все, чем овладели. Они изорвали одежды
