— Ой, моя Сурке, Шлемка, Ителе, Мовше! Ой! господин мельник, господин мельник, пожалуйста заступитесь, скажите три слова! Я ж вижу вас, вот вы стоите тут под явором. Пожалейте бедного жида, ведь и жид тоже имеет живую душу.
Очень жалобно причитал бедный Янкель! У мельника будто кто схватил рукою сердце и сжал в горсти. А чертяка точно ждал чего, — все трепыхался крыльями, как молодой стрепет, не умеющий летать, и тихо-тихо размахивал Янкелем над плотиной…
«Вот подлый чертяка, — подумал про себя мельник, прячась получше за явором, — только мучает бедного жида! А там, гляди, и петухи еще запоют…»
И только он подумал это, как чорт захохотал на всю реку и разом взвился кверху… Мельник задрал голову, но через минуту чорт казался уже не больше вороны, потом воробья, потом мелькнул, как муха, как комарик… и исчез.
А на мельника тут-то и напал настоящий страх: затряслись коленки, застучали зубы, волосы поднялись дыбом, и уж сам он не помнит хорошенько, что с ним было дальше…
VI
— Стук-стук!..
— Стук-стук-стук!.. Стук-стук!.. Что-то стучало в дверь мельницы, так что гул ходил по всему зданию, отдаваясь во всех углах. Мельник подумал, уж не чертяка ли вернулся, — недаром шептался о чем-то с жидом, — и потому он зарылся с головой в подушку.
— Стук-стук!.. Стук-стук!.. Эй, хозяин, отчиняй!
— Не отчиню.
— А почему так не отчините? Мельник приподнял голову.
— Э, кажись, голос подсыпки Гаврилы… Гаврило, ты?
— А то кто?
— Побожись!
— Ну?
— Побожись!
— Да ну же, ей-богу, я! Где ж это видано, чтоб я да не я был? Еще и божись. Вот чудасия…
Мельник все-таки поверил не сразу. Он взошел наверх и тихонько посмотрел из оконца, что было над дверьми. Действительно, внизу у стены спокойно стоял подсыпка и делал такое дело, что, пожалуй, никто и не слыхал, чтобы черти когда-нибудь такое делали. У мельника отлегло от сердца, он сошел вниз и отпер дверь.
Подсыпку даже отшатнуло, когда он увидел мельника в дверях.
— Э, хозяин, что такое с вами?
— А что?
— Да побойся бога, зачем это ты морду всю в муке вымазал? — белая, как стена!
— А ты, часом, не по-над речкою ли шел?
— А по-над речкою.
— А не глядел ли кверху?
— А может, глядел и кверху.
— А не видал ли, часом, того?
— Кого?
— Кого!.. Дурень! Того, что хапнул шинкаря Янкеля.
— А какой его бес хапнул?
— Какой!.. Известно какой-жидовский Хапун! Не знаешь разве, какой у них сегодня день!..
Подсыпка посмотрел на мельника мутным взглядом и спросил:
— А вы на селе, часом, не были?
— Был.
— А в шинок не заходили?
— Заходил.
— А горелки не выпили?
— Тьфу! Вот и говори с дурнем. Горелку я пил у попа, а все-таки своими глазами вот сейчас видел: чертяка на плотине отдыхал вместе с жидом.
— Где?
— Вот тут, на самой середине.
— Ну, и что?
— Ну, и… — мельник свистнул и махнул рукой по воздуху.
Подсыпка посмотрел на плотину, потом, задравши голову, на небо и почесал в чуприне.
— Э, вот это так чудеса! Что ж теперь будет? Как же теперь без жида?
— А на что тебе непременно жид, а?
— Э, не говорите, хозяин: без жида как-то оно не того… без жида не можно и быть…
— Тю!.. Дурень, так дурень и есть!
— Что вы лаетесь? Я и сам не скажу, что умный, а все-таки знаю, что просо, а что гречка; работать иду на мельницу, а водку пить — в шинок. Вот вы и скажите мне, когда вы такой умный: кто ж у нас теперь будет шинковать?
— Кто?
— А таки кто?
— А может и я?
— Вы?
Подсыпка посмотрел на мельника, вылупивши глаза, потом покачал головою, щелкнул языком и сказал:
— Ну, разве что так!
Тут только мельник заметил, что подсыпку плохо держат ноги и что парубки опять подбили ему левый глаз. Харя была у этого подсыпки, сказать правду, такая паскудная, что всякому человеку, при взгляде на нее, хотелось непременно плюнуть. А поди ты: до девчат был самый проворный человек, и не раз-таки парни делали на него облаву и бивали до полусмерти… Что бивали, это, конечно, еще не большое диво, а то чудно, что было-таки за что бить!
«Вот ведь нет на свете такой паскудной хари, — подумал, глядя на него, мельник, — которую бы ни одна девка не полюбила. А то и две, и три, и десять… Тьфу ты пропасть!..»
— Вот что, Гаврилушко, — сказал все-таки мельник ласковым голосом, — поди ляг со мною. Когда человек видел такое, что я видел, так что-то бывает страшно.
— А мне что? То и лягу.
Через минуту какую-нибудь подсыпка начал уже посвистывать носом. А скажу вам, такого свистуна носом, как тот подсыпка, другого и не слыхал. Кто этого не любит, так уж с ним в одной хате не ложись, — всю ночь не уснешь…
— Гаврило, — сказал мельник, — эй, Гаврило!
— А что еще? Чего бы я это и сам не спал, и другому не давал?
— Били тебя опять?
— Ну, так что? — Где?
— Все надо вам знать. На Кодне.
— Уж и на Кодне?.. Зачем тебя туда понесло?
— Зачем… Чего бы я спрашивал, гы-гы-гы!..
— Мало тебе ново-каменских девок!
— Тьфу! Мне на них и смотреть уже на ново-каменских обридло. Ни одной по мне нет.
— А Галя вдовина?
— Галя… А что ж такое Галя?
— А ты к ней ходил?
— Так неужели же нет?
Мельника даже подкинуло на постели.
— Брешешь, собачий сын, чтобы твоей матери лихорадка!
— Вот же и не брешу, я и никогда не брешу. Пускай за меня умные брешут.
Подсыпка зевнул и сказал засыпающим голосом:
— Помните, хозяин, как у меня правый глаз на всю неделю запух, что и не было видно…
— Ну?
— Она это, собачья дочка, так угостила… Тьфу на нее, вот что!.. А то еще: Галя!
«Разве что так», — подумал мельник. — Гаврило, а Гаврило!.. Вот, собачий сын, опять засвистел… Гаврило!
— Что еще? Загорелось, что ли?
— Хочешь ты жениться?
— Сапогов еще не сшил. Вот сошью, тогда и подумаю.
— А я бы тебе справил чоботы на дегтю… И шапку, и пояс.
— Разве что так. А вот я что вам скажу, так это будет еще умнее.
— А что?
— А то, что уже на селе петухи кричат. Слышите, как заводят?
И правда: на селе, может быть в Галиной хате, кричал-надрывался горлан-петух: ку-ка-ре-ку-у…
— Кук-ка-ре-ку-у… ку-у… ку-у! — отвечали ему на разные голоса и ближние, и дальние, с другого конца села, так что от петушиных криков точно в котле кипело, да и в стенах каморки побелели уже все, даже самые маленькие щели.
Мельник сладко зевнул:
— Ну, теперь они далеко! Поминай Янкеля как звали… Вот штука, так штука! Если эту штуку кому-нибудь рассказать, то, пожалуй, брехуном назовут. Да мне об этом, пожалуй, и говорить не стоит… Еще скажут, что я… Э, да что тут толковать! Когда бы я сам жида убил или что-нибудь такое, а тут я ни при чем. Что мне было мешаться в это дело? Моя хата с краю, я ничего не знаю. Ешь пирог с грибами, а держи язык за зубами; дурень кричит, а разумный молчит.:. Вот и я себе молчал!..
Так говорил сам себе мельник Филипп, чтобы было легче на совести, и только когда уже вовсе стал засыпать, то из какого-то уголка в его сердце выползла, как жаба из норы, такая мысль:
«Ну, Филипп, настало твое время!»
Эта мысль прогнала у него из головы все другие и села хозяйкою.
С тем и заснул.
VII
Вот раненько утром, роса еще блестит на траве, а мельник уже оделся и идет по дороге к селу. Приходит на село, а там уж люди снуют, как в муравейнике муравьи: «Эй1 не слыхали вы новость? Вместо шинкаря привезли из городу одни патынки».
Вот было в то утро в Новой-Каменке и разговоров, и пересудов, да немало-таки и греха!
Вдова Янкеля, получив вместо мужа пару патынок, совсем растерялась и не знала, что делать. Вдобавок еще Янкель, с большого ума, да не надеявшись, что его заберет Хапун, захватил с собою в город всю выручку и все долговые расписки с бумажником. Конечно, мог ли бедный жид думать, что из целого кагала выхватит как раз его?
— Вот так-то всегда человек: не чует, не гадает, что над ним невзгода, как тот Хапун, летает, — толковали про себя громадские люди, покачивая головами и расходясь от шинка, где молодая еврейка и ее ба'хори (дети) бились об землю и рвали на себе волосы. А между прочим, каждый думал про себя: «Вот, верно, и моя запись улетела теперь к чорту на кулички!»
Сказать правду, так не очень много нашлось в громаде таких людей, у которых заговорила маленько совесть:
«А таки не грех бы отдать жидовке, если не с процентами, то хоть чистые деньги…» А если уж говорить всю правду целиком, — то никто не отдал ни ломаного ше'ляга…
Не отдал и мельник. Ну, да мельник себя в счет не ставил.
Вот вдова Янкеля и просила, и молила, и в ногах валялась, чтобы господа-громадяне согласились отдать хоть по полтине за рубль, хоть по двадцати грошей, чтоб им всем сиротам не подохнуть с голоду да как-нибудь до городу добраться. И не у одного-таки хозяина с добрым сердцем слезы текли по усам, а кое-кто толкнул-таки локтем соседа:
