В пятнадцать двадцать Конверс поднял эскадрилью с палубы авианосца. В пятнадцать тридцать восемь, когда они на малой высоте пытались пробиться сквозь атмосферный фронт, первые два самолета были сбиты у самой береговой линии. Отвалились крылья самолета – мгновенная смерть на скорости шестьсот миль в час. В пятнадцать сорок шесть взорвался правый мотор машины Джоэла – малая высота делала его легкой мишенью. Еще через тридцать секунд, не сумев выровнять машину, Конверс катапультировался в мешанину дождевых облаков, его парашют сразу же подхватил воздушный вихрь. Стремительно падая на землю, изо всех сил борясь с перехлестывающимися парашютными стропами, которые при каждом порыве ветра мучительно врезались в тело, он все время видел перед собой один и тот же выплывающий из темноты образ – маниакальное, перекошенное злобой лицо генерала Джорджа Маркуса Делавейна. Впереди его ожидала бесконечная череда дней в аду, в который он попал благодаря этому безумцу. Как он узнал позднее, потери на земле были еще тяжелее.
Делавейн! Мясник Дананга и Пленку. Виновник гибели многих тысяч, бросавший в джунгли батальон за батальоном необстрелянных, без огневой поддержки солдат. Израненные, перепуганные мальчишки растекались потом по лагерям военнопленных. Ошеломленные случившимся, сдерживая слезы, они пытались понять, что с ними произошло, а поняв, уже открыто рыдали. Рассказы их представляли собой бесчисленные вариации на одну и ту же больную тему. Неопытные, необстрелянные пополнения отправляли в бой сразу после высадки в надежде численным превосходством сломить зачастую невидимого врага. А когда это не срабатывало, в мясорубку бросали новые пополнения. Целых три года беспрекословно выполнялись приказы маньяка. Делавейн! Военный глава Сайгона, он подтасовывал число собственных потерь, подсчитывая снесенные головы и оторванные конечности противника, лгал и прославлял бессмысленную смерть! Убийца, ставший опасным даже для пентагоновских фанатиков, в конце концов вынудивший их взбунтоваться и отозвать его. Оказавшись в отставке, он тут же засел за мемуары, в которых яростно обличал всех и вся и которые усердно читались такими же фанатиками, искавшими в них оправдания собственным безумствам.
“Таких, как он, больше нельзя допускать к власти, неужели вы не понимаете? Он – враг, наш враг!” Эти слова Конверс прокричал в приступе ярости рассевшимся за столом инквизиторам в военных мундирах, которые, переглядываясь друг с другом, старались не встречаться с ним взглядом, не желая хоть как-то реагировать на эти слова. Они формально благодарили его, сказали, что народ в долгу перед такими, как он и тысячи ему подобных. Что же касается его заключительных замечаний, то ему следует попытаться понять, что вопрос этот неоднозначен, особенно если речь идет о командовании крупными соединениями. К тому же президент призвал народ залечивать свои раны – зачем ворошить старое? А под конец – удар ниже пояса, угроза: “Ведь вы и сами, лейтенант, на какое-то время взвалили на свои плечи страшную ответственность, – сказал бледнолицый военный юрист, листающий страницы его дела. – Прежде чем вы предприняли последнюю успешную попытку побега – в полном одиночестве, из ямы, в стороне от основного лагеря, – вы руководили предыдущими группами, в которых, как известно. насчитывалось семнадцать военнопленных. Сами-то вы, к счастью, уцелели, но восемь человек погибли. Я уверен, что вы, их командир, никак не могли предполагать заранее, что потери составят почти пятьдесят процентов. Командование – тяжкая ответственность, лейтенант, об этом говорят часто, но, видимо, недостаточно часто”.
Сказанное следовало перевести так: “Держись, солдатик, потише и не задирайся. Не означает ли смерть восьмерых, что ты утаил какие-то детали от командования, а может быть, пожертвовал одними ради других или всеми ради себя одного? И потом, человек, который в одиночку сумел обмануть охрану целого лагеря, заслуживает более пристального внимания. Достаточно глубже покопаться в этом деле, и тебе не отмыться уже до конца жизни. Так что не забывайся, солдатик. Мы можем подцепить тебя на крючок, просто задав вопрос, которого, как все мы знаем, задавать не следует. Но если что, мы сделаем это, потому что на нас со всех сторон сыплются шишки, и мы хотим прекратить это любым способом. Радуйся, что уцелел. А теперь – убирайся”.
В тот момент Конверс был ближе, чем когда-либо, к тому, чтобы швырнуть свою жизнь кошке под хвост. Ему хотелось броситься на этих ханжей и лицемеров. Но… он вгляделся в лица сидящих за столом, каким-то боковым зрением уловил ряды орденских планок за участие в различных кампаниях, и тут произошла странная вещь: к возмущению и презрению, обуревавшим его, неожиданно примешалось сочувствие. Перед ним были глубоко напуганные люди. Они посвятили свои жизни войнам, ведущимся по тем правилам, которые приняты и их стране, и оказались в той же западне, в которую некогда и он дал заманить себя. И если для них защищать свое достоинство означает защищать самое дурное, то как объяснить им их неправоту? Где тут святые? И где грешники? Да и как отделить одних от других, если все они – жертвы?
Отвращение, однако, одержало верх. Лейтенант Джоэл Конверс, переведенный в резерв ВМФ США, не смог заставить себя по-уставному отдать честь этому сборищу. Он молча повернулся и совсем не по-военному вышел из помещения. Вы глядело это так, будто он презрительно сплюнул на пол.
Ослепительный блик снова долетел до него с бульвара, подобно солнечному эху набережной Монблан. Сейчас он сидит в Женеве – не в лагере для военнопленных в Северном Вьетнаме, где ему приходилось утешать мальчишек с их прерываемыми приступами тошноты рассказами, и не в Сан-Диего, где он навсегда расстался с флотом. Он – в Женеве, и сидящий напротив него человек прекрасно понимает, что он думает и чувствует.
– Но почему я? – спросил Джоэл.
– Потому что, как они говорят, у тебя могут быть личные причины, – пояснил Холлидей. – Ответ предельно прост. Возьмем твою историю: командир авианосца отказывается поднять самолеты в воздух и выполнить отданный Делавейном приказ. Погода явно нелетная, и поднять самолеты, по его словам, равно самоубийству. Однако Делавейн заставляет его, угрожает призвать на помощь вояк из Белого дома и отстранить капитана от командования. Ты возглавляешь обреченную эскадрилью. Тут-то ты и влип.
– Я остался жив, – констатировал Конверс. – А тысяча двести ребят не дожили до утра, а еще тысячи, может быть, и по сей день жалеют, что выжили.
– И ты присутствовал, когда Бешеный Маркус пускал в ход тяжелую артиллерию.
– Да, это так, – вяло подтвердил Конверс. Потом он недоуменно встряхнул головой. – Да ведь все, что я тут рассказывал о себе, ты уже слыхал…
– Не слыхал, а читал, – внес поправку юрист из Калифорнии. – Подобно тебе, я и гроша ломаного не дам за писаное слово. Мне нужно слышать голос, видеть выражение лица.
– Но я не дал тебе определенного ответа.
– А в этом и нет необходимости.
– И тем не менее ты должен внести некоторую ясность. И именно сейчас… Значит, ты оказался здесь не ради слияния “Комм-Тека” с “Берном”?
– Нет, отчасти и поэтому, – сказал Холлидей. – Только не швейцарцы нашли меня, а я нашел их. Я следил за тобой и Долго выбирал подходящий момент. Все должно было выглядеть вполне естественно, даже в смысле географии.
– Зачем? Что ты имеешь в виду?
– За мной следят… А тут с Розеном случился удар. Услышав об этом, я связался с “Берном” и под благовидным предлогом заполучил это дело.
– Для этого было достаточно твоей репутации. – Репутация, конечно, сыграла роль, но я пошел дальше. Объявил им, что мы знакомы с давних пор – и. Бог свидетель, это правда, – что я уважаю тебя и знаю твои методы – ты слишком дотошен, особенно на заключительной стадии, и потому потребовал весьма высокий гонорар
– Да, для швейцарцев это безотказный довод, – заметил Конверс.
– Я рад, что ты одобряешь
– Ничего я не одобряю, – возразил Джоэл. – И в первую очередь – твоих действий, не говоря уж о методах. Ты не сказал мне буквально ничего, всего лишь какие-то таинственные намеки на неопределенную группу людей, которые, по твоим словам, представляют опасность, да имя человека, которое, как ты прекрасно знал, вызовет у меня вполне определенную реакцию. А где гарантии, что ты не прежний чокнутый хиппи, который очертя голову бросается в любые авантюры?
– “Чокнутый” – субъективное и унизительное определение, ваша честь, и должно быть вычеркнуто из протоколов.
– Считайте, что это предположение высказано одним из заседателей, адвокат, – сердито возразил Конверс. – И я жду ответа.
– Не преувеличивай мою безопасность, – все так же искренно и спокойно продолжал Холлидей – Независимо от того, трушу я или нет, я здорово рискую, и кроме того, у меня жена и пятеро детей, которых я люблю
