Но нет, все не то. Учительнице хотелось услышать что-то совсем другое.
— Мне кажется, — когда все высказались, взяла слово Иренка, — тут важно, что каждый, кто смотрит на памятник, вспоминает: он сооружен на деньги, собранные детьми.
— Правильно! — с просиявшим лицом воскликнула Скочелёва.
— …дети со всей Польши, — продолжала Иренка, — смотря на памятник, думают: я тоже внес деньги — и им приятно это сознавать.
— Хорошо, Иренка, очень хорошо! — сказала учительница. — Видите ли, дорогие ребята, мне хочется поделиться с вами одной мыслью, которая недавно мне в голову пришла… — Учительница помедлила, будто в поисках нужных слов.
Ребята сидели, притихнув и не спуская с нее ожидающих глаз.
А Марцина словно током ударило. Не иначе, опять будут деньги на какой-нибудь памятник собирать. Ну, да, Сенкевичу! Он даже слышал обрывок разговора между Скочелихой и Пусей, когда относил глобус в учительскую. Опять взносы! Опять поборы! Никогда уже ему, значит, не вылезти из долгов, а о кино или мороженом нечего и мечтать!
— Можно мне! — подняв руку, Марцин вскочил с места. — Мне хотелось бы еще кое-что прибавить к высказываниям о памятнике Марии Конопницкой.
— Вовремя надо было говорить. — Голос у учительницы был недовольный. — Что-нибудь очень важное?
— Да, очень. Об этом многие дети и взрослые думают. И я подумал, но после позабыл.
— Ну, говори! Только, пожалуйста, покороче.
— Хорошо. Так вот, стоя вчера у памятника и глядя на гранит, из которого скульптор изваял впечатляющую фигуру погруженной в глубокое раздумье поэтессы…
— Солянский, я ведь тебя просила…
— …я подумал: какое счастье, что больше не надо собирать деньги!
— Солянский, что за глупые шутки!
— Я не шучу. Ведь сил никаких уже нет: и макулатуру сдавай, и бутылки, и чего только не напридумывали. А попреков сколько от родителей: «Опять взносы! Когда же этому конец!» И теперь, когда памятник поставлен, все вздохнули с облегчением: ничего больше не надо вносить!
Солянский сел и обвел класс торжествующим взглядом. Но он глубоко заблуждался, рассчитывая на одобрение. Целый лес рук поднялся, послышались протестующие голоса: неправда, и родители и дети охотно жертвовали на памятник. Деньги ведь были пустяковые, но стекались со всех концов страны, и так грошик по грошику…
Учительница молчала. Но по ее поджатым губам видно было, что слова Солянского ее задели. Подойдя к столу, она тяжело опустилась на стул и стала вглядываться в лица своих учеников.
— Дурак! — шепнул Костик. — Обязательно надо вылезти, как будто за язык тебя тянут!
— Солянка! Сколько ты внес на Конопницкую? — крикнул Макс Патерек. — Мы вернем тебе, купи себе на эти деньги жвачку!
Марцина в жар бросило. Ах, так! Он ради них себя в жертву принес: сколько раз он слышал, как они ропщут из-за очередного сбора денег, а ему отплатили черной неблагодарностью. И Костик туда же! Хватит, не желает он ничего общего иметь с этими лицемерами!
Тут он взглянул на Скочелёву, все так же молча сидевшую за столом, и ему стало ее жалко. Наверное, она большое значение придает этому делу. И правда, чем столичная школа хуже сельской? Почему та предложила воздвигнуть памятник Конопницкой, а они не могут организовать сбор средств на памятник Сенкевичу? В газете напишут: «По инициативе 407 варшавской школы…» И с телевидения приедут. Их с Костиком обязательно по телевизору покажут, они ведь во втором ряду сидят.
— Пани Скочелёва! — подняв руку, опять встал Марцин. — Я не хотел… я ничего против Сенкевича не имею… и деньги дам, хотя вы не представляете себе, как это трудно бывает. А сказал я, потому что действительно у памятника Конопницкой мне это в голову пришло… Не верите?
— Нет, почему же, верю, — холодно ответила учительница. Тут зазвонил звонок, и она, взяв журнал, прибавила, направляясь к двери: — Очень на тебя похоже.
— Ну и влип ты, Солянка! Теперь у нее будет зуб против тебя! Она тебе еще припомнит! — кричали со всех сторон.
Только Эва сохраняла среди этого галдежа удивительное спокойствие.
— А я понимаю Марцина, — сказала она. — Он прав, что недоволен. И я бы на его месте предпочла на что-нибудь другое деньги тратить: На повязку, например, уши на ночь завязывать. Может, меньше будут торчать…
5
На первой же перемене Казик подошел к Марцину и не отходил от него ни на шаг. Как репей пристал. У него на глазах распечатал выигранную вчера жвачку и без зазрения совести отправил в рот. Хотя это противоречило неписанному правилу: жвачку полагалось жевать только на большой перемене.
— Еще восемь штучек за тобой. Не забыл? — спросил он как бы между прочим, с нетерпением поджидая ответа.
— Не забыл, не беспокойся! — буркнул Марцин. — А теперь проваливай, у меня к Костику дело есть.
— К Костику? — протянул Казик разочарованно. — И чего ты возжаешься с ним?
— Сказано, проваливай, а то получишь!
— Тоже мне, чемпион по боксу! — пробормотал Казик невнятно, так как рот у него был залеплен жевательной резинкой. Но отошел на всякий случай в сторонку: с Марцином лучше не связываться.
С Костиком Марцин подружился в начале года. Как-то оба они оказались победителями в очередной драке и обоим снизили отметку по поведению. А несчастье, как известно, сближает.
С виду тощий, долговязый, Костик производил впечатление скорее неблагоприятное: бледное, усеянное веснушками лицо, чересчур тонкая и длинная, как у жирафа, шея и всегда чуть приоткрытый рот. А вдобавок — руки и ноги длины непомерной.
Но надо было видеть его в деле! Точно боа-констрикторы, обвивались вокруг противника его длинные руки, из невероятной дали пинали врага его длинные ноги, а голова на длинной шее вытягивалась, как высоченная сторожевая башня, с которой ведут наблюдения из крепости за неприятельскими маневрами.
При первом взгляде на Костика новый учитель, а особенно учительница заключали, что он плохо питается. В самом деле, кожа да кости, дистрофик настоящий. Однако отсутствием аппетита Костик не страдал: это каждому становилось ясно, стоило только посмотреть, как загораются у него глаза при виде тарелки с супом в школьной столовке, с какой быстротой уплетает он свою порцию и просит добавки, будь то молочная лапша, суп из шпината или борщ. Значит, полагали педагоги, мальчик — из малообеспеченной семьи, но при проверке и это оказывалось не так. Костик питался хорошо, хотя и был худ, как щепка. Просто, как говорится, не в коня корм.
Сам Костик считал, что ему в жизни не везет. Стараешься-стараешься, из кожи вон лезешь, а толку чуть. Никак маме не угодишь! С утра до ночи только и слышишь: «Костик, бери пример с сестры! Костик, будь человеком!»
И однажды, удрученные несправедливостью, они с Марцином поделились своими огорчениями друг с другом и пришли к единодушному выводу: дом — сущий ад. Семья — чудовищное изобретение. Брать пример с братьев и сестер — постыдно и унизительно! Что значит — быть человеком, точно ты родился обезьяной? И вообще мнение окружающих — мура и нечего с ним считаться. Подумаешь, общественное мнение! Плевать они хотели на него!
Вот как говорилось в минуту жизни трудную, но в действительности-то дело обстояло иначе.
Будь Марцину безразлично, что подумает о нем Казик и что скажут товарищи, не стал бы он сушить себе голову проигрышем.
* * *
Когда Марцин рассказал о своих злоключениях Костику, тот решительно заявил:
— Дурак!
— Кто? Казик?
— Казик-то не дурак! Он, будь здоров, марку машины разглядел. Иначе не стал бы рисковать. Ты дурак, что на удочку попался. Десять штук! Ведь это целое состояние!
— Без тебя знаю! Не для того я рассказал, чтобы ты мне нотации читал. Лучше посоветуй, как выпутаться.
— Советоваться надо было раньше, — буркнул Костик.
— Как же теперь быть?
— Вот то-то и оно!
— Может, еще с кем-нибудь поспорить, но чтобы уж верняк. Клин клином вышибать!
— Тогда на шесть спорь.
— А почему не на восемь? Восемь ведь нужно.
— Две беру на себя. А шесть, хоть лопни, но добывай сам. Иначе крышка тебе!
— Согласен. Но с кем спорить-то?
Марцин беспомощно обвел глазами зал.
У окна столпились ребята. Они слушали разглагольствования Вицека Бирюковского, по прозвищу Бирюк, который остался на второй год, как и Пионтковский. В учебе был он не силен, зато кулаки у него были как кувалды и язык подвешен хорошо. Вечно он что-то рассказывал, и рот у него никогда не закрывался. А так как принадлежал он вдобавок к отряду «жвачные», его мощная пасть несла двойную нагрузку — еще бы! — и языком мели и челюстями ворочай!
Тут Марцина осенило, и он поспешно направился к ребятам, потянув за собой Костика.
— Бирюк, ты — чемпион по трёпу! — объявил Марцин с притворным восхищением.
