– Неужели я бы прошла мимо такого словосочетания? Но ты уверен, что мне нужно знать все метафизически-физиологические подробности? – она явно гордится только что изобретенным словосочетанием.
– Уверен! – говорю я, хотя ни капли не уверен. – Так вот, когда тяжесть вступает в свои права, я признаю свое существование столь же оскорбительно случайным, как невольные проказы сказочных евнухов. И вызывающим такое же брезгливое удивление у окружающих.
Наташа смотрит на меня с изумлением. Видимо, не каждый ее любовник смело сравнивал себя с проказами евнухов.
Я встаю у занавесок, моих веселых занавесок, которые буйством красок радуют меня, когда мне хорошо, и угнетают, когда мне плохо. Беру в правую руку чашку и размахиваю ей, тем самым показывая ширину берегов, меж которыми протекает моя жизнь.
– От ветра, летящего с моря, до пускания ветров, – чашка летит справа налево. – От легкости – к тяжести, – чашка снова делает в воздухе полукруг. – От матери – к отцу: мой маятник. Мать для меня – легкость, отец – тяжесть. Я соединяю в себе людей, которым и поговорить-то сложно. Мне порой кажется, что их конфликт продолжается во мне, что через меня проходят неутомимые боевые действия. Даже мое лицо – результат многолетней и незавершенной еще борьбы черт отца и матери.
Она просит меня продолжить объяснения. Для этого я начинаю экскурсию по своему лицу.
– Глаза – отца. – Наташа поднимается с дивана и целует их, стирая в моей памяти свои насмешки. – Губы – матери. Нос – отца, уши – матери.
Я с удовольствием продолжаю экскурсию – ведь за каждым словом следует поцелуй.
– Слушай, я не запомнила. Давай еще раз.
И снова я показываю, где след матери, а где отца, а она закрепляет мои объяснения поцелуями…
Александр, увидев, что уже полчетвертого утра, усилием воли заставил себя прекратить писать. Лег спать.
Его родители давно бы забыли о несостоявшемся аборте, если бы Александр не напоминал им о «покушении на убийство». Отец и мать Александра любили сына так, как обычно родители любят детей: не больше, но и не меньше. Оба с тревогой следили за тем, как живет Александр, но почти во всех проявлениях их любви он видел либо волю к власти над ним, либо какой-то подвох, либо желание заслужить прощение, либо попытку использовать его, их сына, как оружие в непрекращающейся супружеской битве. Ответов на вопрос «зачем они меня любят?» у Александра было много. Простых чувств (например, обычной родительской любви) он не признавал. Он был искренне убежден, что рос в атмосфере измен. И что именно это определило его сложные отношения с дамами и то, что он был предельно недоверчив и настроен на провал в личной жизни.
Мать свою Александр считал женщиной яркой и властной, а про отца писал так: «Зовут его, как и меня, Александр – в честь знаменитого полководца, воевавшего даже с индийскими слонами. Ирония всегда сопровождала моего отца, хотя он этого не замечал из-за катастрофически серьезного отношения к себе. А ведь она стала его спутницей уже в тот момент, когда ему дали имя. Ирония заключалась в оглушительном несоответствии характеров – отца и того, в чью честь он был назван. Отец не смог бы повести за собой даже отряд гномов. Он подчинился бы одному из них».
Если бы Наташа узнала, что Александр считает главным ее качеством пристрастие к игре словами, она была бы неприятно удивлена. Словесная эквилибристика была для нее лишь привычной игрой на фоне новых, захватывающих все глубже отношений. После второй встречи с Сашей она почувствовала, что хочет возвращаться к нему вновь и вновь. Домой, к мужу, она приходила «полная равнодушия». Это словосочетание ей нравилось. Поднимаясь по лестнице, она шептала, едва шевеля губами: «Это не просто полное равнодушие, это я сама – полная равнодушия, переполненная равнодушием, до краев, до удушения, до такой степени, что уже никакое это не равнодушие». Бормоча нелепые монологи, она стремилась хоть как-то облегчить создавшуюся тяжелую ситуацию, отстранить ее.
Ее семейная жизнь начала разрушаться. Порой Наташа просыпалась ночью, слушала мирное сопение супруга и уже не могла заснуть от досады: она злилась на него, всепрощающего, с таким кротким взглядом, на себя – за то, что не находит сил для решительного шага. Но ночь проходила, наступал совместный завтрак, и тишина, которую источал ее миролюбивый муж, не давала Наташе шанса сделать судьбоносный шаг. Мечтая обо всех ролях мира, завидуя всем успешным актрисам и актерам, чувствуя, что ради возможности играть на сцене она готова сделать все что угодно, Наташа вместе с тем прекрасно понимала, что единственный островок стабильности среди хаоса актерской жизни – ее кроткий муж.
Но в пределах отведенной себе свободы действовала она весьма решительно. Изменяла ли она мужу раньше? Безусловно. Многократно. Мимолетно. Но нынешняя измена была другой природы, чем прежние. Наташа внезапно почувствовала, что этот неприметный и непризнанный актер откроет перед ней громаду блистательного будущего. Чувство, как она сама понимала, нелепое. Но нелепость не мешала ему быть могучим и весьма влиятельным. Оно возникло во вторую их встречу, когда она впервые пришла к Саше домой. Войдя в его квартиру, она почему-то подумала: «Это мой год!»
Когда дни стали холоднее, а осень ближе, она, как и тысячи других прекраснополых существ, все чаще устремлялась в светящиеся магазины. Там Наташа вместе с другими растерянными женщинами утешалась шопингом. Покупала вещи себе, покупала подарки Александру. Дарила меньше половины, боялась показаться навязчивой, слишком влюбленной.
Перед его дверью Наташа останавливалась на минуту, чтобы успокоиться и погасить чрезмерную радость от предстоящей встречи. Когда она уходила от Саши, спускаясь по ступенькам в темноту осени, и прохладный ветер прикасался к ее лицу, она с нежностью думала о том, какой чепухой наполнена голова ее любовника. Наташа шла по улицам с улыбкой. Но приближались дом, муж и тишина – и улыбка исчезала.
С каждым разом она оставалась у Саши все дольше и дольше. В последнее время она возвращалась домой глубокой ночью, даря Александру надежды, а мужу – страдания.
Смирение
Денис Михайлович сидел в своей квартире на кровати и в задумчивости включал и выключал настольную лампу. Из мрака с промежутком в секунду проступали: уши – маленькие, смиренные, губы – мясистые, добрые, глаза – светло-голубые, тихие. Появлялся и исчезал в темноте высокий – от пола до потолка – сервант. На полке – фото красивой девушки с горящими от счастья глазами. Она на сцене, и по ее сияющему лицу можно догадаться: вокруг трепещут крики «браво», а в проходе между рядами струятся поклонники с букетами.
Он прервал занятие, которому предавался вот уже час с лишним. Подошел к черному окну. На улице густел мрак. Тоска. Но и днем пейзаж за окном был депрессивен: детская площадка, нашпигованная зверушками-чудовищами, скамейки с облупившейся краской, на них – почти неподвижные старушки. Во всем чувствовалось наступление осени, осени, осени, день ото дня становилось все холоднее, темнее, и даже те птицы, которые все еще остаются с нами на зиму, немели с каждым осенним часом.
Денис Михайлович подумал, что мог бы сейчас завести машину и уехать куда-нибудь – к друзьям, а может быть, даже к подругам, пойти в бар или клуб, но… Развлечения не развлекали. Напротив – только подчеркивали: осень.
– И началась она не в этом и не в прошлом сентябре, – медленно сказал он в темноту окна.
Путешествия не манили, реклама вызывала усмешку, чужие женщины не возбуждали. Такое настроение установилось давно, однако по какому-то ему одному ведомому, очень большому счету Денис Михайлович считал себя человеком счастливым. Этой убежденности противоречили грустные глаза и все чаще дрожащие руки, которые он сейчас пытался рассмотреть в темноте. Но все это он считал незначительными мелочами на фоне своего счастья: он жил с женщиной, которую любил. И относился к тому типу мужчин, которые не отступают от привязанностей, окружают свою женщину заботой, осаждают заботой, душат заботой.
Денис Михайлович пошел на кухню и остановился на полпути. Около фотографии. Наташа тогда не знала, что это ее первый и последний успех. И никто из ее однокурсников не мог этого предположить: она великолепно сыграла Джуль-етту в выпускном спектакле. Какой дьявол тогда принес его, далекого от театра человека, на спектакль? Да еще на студенческий? Он усмехнулся, вспомнив этого «дьявола» – полупьяного, франтовато одетого студента, который в облаке перегара распространял у метро дешевые билеты на шекспировский спектакль, начинавшийся через пятнадцать минут. И в первой же сцене, увидев Наташу, он почувствовал, что готов повторить вслед за Ромео: «Любил ли я хоть раз до этих пор? О нет, то были ложные богини. Я истинной красы не знал доныне».
