Свою даму сердца сын нам до сих пор не представил. Девочку эту мы, так сказать, только визуально наблюдали — как-то видели ее с Володькой на улице. Ничего, недурна собой. Лицом запомнилась — подбородок крутой, решительный, а губы — мягкого рисунка, добрые. Впрочем, форма не всегда соответствует содержанию.
Несколько раз мы предлагали Володьке пригласить домой свою избранницу — хотелось поближе с ней познакомиться. Нам только и известно, что она работает на машинно-счетной станции, живет с матерью, получающей пенсию по инвалидности, и с младшей сестренкой, живут, видимо, весьма скромно. В ответ на наше предложение сын только плечами пожимал: «Она стесняется». По-моему, он и сам стесняется. Вообще с недавних пор он стал еще скрытнее, больше ушел в себя. Что ж, все закономерно. Вырастая, сыновья отдаляются от нас, у них возникают свои взрослые тайны. И не следует на это обижаться.
Я не разделяю опасений Рины, считающей, что Володьке еще рано «заводить романы». Чему быть, того не миновать.
Лично мне Фая нравится. Правда, судить о ней мы можем в основном только по той блестящей аттестации, которую дает ей сам Володька. Судить с поправкой на то, что в этой девочке наш парень все видит в розовом свете. Ну что ж… Придет время — он лучше научится разбираться в людях и в своих сердечных делах.
Как быстро он растет! И как быстро меняется.
Я-то считал, что он уже твердо определил свои перспективы. Ведь не так давно говорил: «Я сразу после школы — в училище! И диплом инженера получу, и офицером-ракетчиком стану!» Верно, до этого он собирался стать танкистом. А еще раньше хотел в летчики идти, потом — в космонавты, в подводники. Но все же главное направление оставалось неизменным: стать военным. И вдруг у него возникла идея с университетом. Не пойму, что ее породило. Конечно, дело его. Но думается, из Володьки был бы больший толк, если бы он пошел по военной линии. Мне всегда казалось, что у него призвание к этому. Характер волевой, да и смелости не занимать.
Если он все-таки решит стать профессиональным военным, ему наверняка в армии будет легче, чем мне. Когда меня в сорок первом призвали, я полагал, что после войны сразу вернусь к своей картографии. У Володьки передо мной преимущество: он с мальчишеских лет готовился к военной службе. И серьезно готовился, можно сказать, с чувством ответственности; ведь я ему постоянно давал понять, что эта служба не мед. Может быть, даже несколько сгущал краски относительно ее тягот и трудностей. Готовил его к проверке на прочность… Мальчишка своих намерений не оставлял. А теперь вдруг… Очень это меня огорчает.
Мне хочется сказать сыну: «Ты, конечно, волен поступать как пожелаешь. Но пойми: первый признак взрослости — в умении понять, где лучше всего применимы твои способности. И дело не только в правильном выборе профессии…»
«Хочется многое сказать тебе, — мысленно говорю я сыну. — Но за последнее время ты как-то отходишь от меня. Раньше мне порой приходилось выпроваживать тебя из кабинета: «Не мешай». Сейчас же иной раз так хочется, чтобы, как в прежние времена, в вечерний час приоткрылась дверь и в нее просунулась твоя вопрошающая физиономия: «Можно, папа?»
Но теперь это бывает редко… Я понимаю — время делает свое. Чем ты взрослее, тем обособленнее твои интересы.
Нет, я не о том, чтобы непременно совать нос во все твои дела. Ты уже не малыш. Пусть то, что только твое, остается только твоим.
Все идет в общем-то закономерно — ты еще в родительском гнезде, но оно все теснее для тебя, и недалек день, когда ты и совсем вылетишь из него. Как хочется, чтобы, вступая во взрослую жизнь, ты осознал бы как можно лучше, что пойдешь по ней не только первооткрывателем и первоиспытателем нового, но и продолжателем. Продолжателем всего, сделанного моим поколением.
Приближается день твоего рождения. Мать уже советовалась со мной, что тебе подарить. В этот день мы дарили тебе то, что обычно дарят мальчишкам. А на этот раз? Мать предлагает — часы или электробритву. Можно и бритву, хотя, по-моему, она тебе пока что ни к чему… Но я подумал о подарке совсем особого рода».
3Где-то в шкафу, заложенная книгами, вот уже много лет лежит моя старая фронтовая полевая сумка. В ней — нечто вроде моего личного архива: разные памятные для меня документы, письма, фотографии. Как-то однажды мне пришла мысль — а что, если, когда Вовка достигнет совершеннолетия, ознакомить его с тем, что хранится там? Уже несколько лет я не заглядывал в сумку — так она и лежит за книгами в шкафу. Давно собираюсь пересмотреть ее содержимое. И, может быть, подарю Володьке в день его восемнадцатилетия эту мою неизменную боевую спутницу, покажу ему кое-что из того заветного, что сберегаю в ней, расскажу все, о чем сыну теперь можно рассказать как взрослому. Впрочем, конечно, не все. Что-то останется только моим, личным, чего никому и никогда не откроешь.
Не знаю почему, но именно сегодня, сейчас, мне очень захотелось не спеша просмотреть этот мой архив.
Достаю сумку. Потемневшая, исцарапанная во фронтовых переделках кожа, до лоска истертый плечевой ремень… Кладу на стол, открываю. Достаю и раскладываю старые справки и письма-треугольники с датами сорок второго, сорок третьего годов, пожелтевшие вырезки из газет военного времени, возвращенные мне рапорты с размашистыми резолюциями, записки на листках, вырванных из блокнотов. Вот под руку попала моя довоенная трудовая книжка. Открываю:
«Уволен 12 июля 1941 года в связи с призывом в Красную Армию».
С тех военных времен так и не появилось новых записей в трудовой книжке — я все еще служу.
А что, может быть, когда-либо пригодится мне эта книжка? Ведь рано или поздно, а наступит день, когда придется распрощаться с военной службой. Едва ли я усижу на пенсионном положении. Пойду работать куда-нибудь. Например, преподавать… Но что заранее загадывать. Пусть книжка полежит пока.
А это что? Конверт с номером моей полевой почты, с моим адресом. Адрес уже почти невозможно прочесть — так затерт конверт. Долго я носил это письмо в кармане гимнастерки, перечитывал не раз. Оно получено летом сорок второго года, когда я, прежде чем отправиться на фронт, проходил ускоренный курс пехотного училища. Письмо Рины, присланное ею из Алтайского края, где она с сынишкой обосновалась после эвакуации. Я это письмо и сейчас помню почти наизусть. Но не поэтому не хочу перечитывать его. Для меня это и теперь, по прошествии стольких лет, было бы нелегко. В этом письме Рина сообщила мне, что наш сынишка умер. Ему было всего год… Умер, уже выдержав блокадную зиму и многонедельный путь в теплушке на восток… Если бы Володя остался жив, ему сейчас было бы под тридцать, а я, наверное, имел бы уже звание деда… Как много не только недожитых, но и едва начатых и совсем не начатых жизней загубила война!
4С того времени, когда я извлек из шкафа свою старую полевую сумку, прошло немало дней. А я так и не довел до конца своего намерения — разобраться в ее содержимом. Просто нет свободного времени. Почувствовав себя лучше, я, не принимая во внимание бурных протестов Рины и Пал Саныча, вернулся на службу. И покатились день за днем, заполненные до предела. Встречали инспекцию, готовились к учениям. Учения, правда, не начались в тот срок, в который мы ожидали, отложены почему-то. Но ждем команды в любой день. Прихожу домой усталый, и всегда есть работа на завтрашний день — подготовиться к выступлению, соответственно почитать — этого не сделаешь днем, в служебном кабинете, среди прочих дел. До старой сумки не доходят руки. Но я не убираю ее со стола, иногда выпадают свободные минуты, чтобы просмотреть ее содержимое. Чаще всего это бывает глубокой ночью. Вот как сейчас.
А может быть, я затеял мои изыскания в ней не столько для Володьки, сколько для себя? А с ним… Не очень ладно у нас с сыном получается. Кто, собственно, больше виноват в том, что произошло?
Мы с Риной или он?
А произошло вот что.
Поздно вечером, вернувшись домой, я увидел, что на вешалке нет ни шапки, ни пальто Володьки.
— Опять где-то бродит! — сказал я вышедшей в переднюю Рине. — А утром пойдет на работу не выспавшись. Вскружила ему голову эта Фая…
Рина как-то растерянно посмотрела на меня, ее губы дрогнули, она проговорила тихо:
— Ты знаешь, Владимир собрался куда-то завербоваться!
— Этого еще не хватало! С чего это он?
— Не знаю… Но, может быть… Ты помнишь вчерашний разговор?
Накануне Вовка, как это случалось с ним последнее время частенько, вернулся домой значительно позже, чем кончились занятия в вечерней школе. Когда в прихожей щелкнул, закрываясь, дверной замок, было уже около двенадцати. Я слышал, как Володьку встретила Рина и повела на кухню — ужинать. Поздние возвращения Вовки уже стали обычными, и я не собирался выходить, но, услышав расстроенный голос Рины, вышел.
