Он получал обалденное, могучее удовольствие, этот Чесноков, когда вот это все верещал, ужасно плевал. Брызги летели во все стороны. И мы с мальчиком-дядькой все время утирались. Это была пытка. Комсомольская пытка.
Короче, я вылетела оттуда пулей, а вслед мне полетело:
– Наглая самозванка!
В детстве я прочла книгу про уникальные исторические места в Великобритании. И там было написано, что в Ланкашире, в часовне в Гамильтоне, самое длинное эхо в мире. Оно длится 15 секунд. И если тебе, такой юной и хорошенькой, такой милой прелестной неглупой девочке, вдруг скажет там кто-нибудь: «Я люблю вас, Маруся», – то еще пятнадцать секунд ты будешь слышать: «люблю вас, Маруууся, лю... вас, вас, вас, только вас... Марууууся... вас...Марууууся... Марууууся... Марууууся...»
Оказалось, на лестничном марше обкома комсомола эхо было еще длиннее. Мне казалось, что, пока я бежала по ступенькам, со второго этажа старинного австрийского особняка мне в спину било: «Наглая! Наглая! Самозванка! Самозванка! Самозванка!!!»
Я как-то растерянно металась по двору в поисках какого-нибудь темного угла на предмет забиться туда и поплакать. Это сейчас я научилась давать отпор таким вот неудачникам, которые за мой счет отрывались на полную катушку, а тогда-то я была абсолютно открыта и беззащитна. Следом за мной выскочил мальчик-дядька, и очнулась я только от его вопроса: «Тебя куда везти?»
Оказалось, что я сижу в «уазике», и мальчик-дядька за рулем, и мы куда-то едем. И этот мальчик-дядька протягивает мне назад конфету «Гулливер», яблоко желтое и помидор. А такой помидор, как будто в нем внутренность не поместилась, как будто толстая купчиха в тесном платье. И мальчик-дядька сказал: «Это называется «бычье сердце», этот помидор. Очень вкусный. Ешь».
И я укусила этот сахарный, упитанный, нежно-розовый, весь в толстых складках, ломкий большой помидор и в него заплакала. А мальчик-дядька просто вел машину и молчал. А потом я съела яблоко, сладкое и с шершавой кожицей. И продолжала реветь. И потом посмотрела на мальчика-дядьку за рулем и спросила: «Конфету будешь?» И мальчик-дядька сказал: «Ну, отломай кусок».
Мы съели «Гулливер», и мальчик-дядька сказал: «Щас заберем Васильвасилича, Маня... Не реви».
– А ты кто? – спросила я.
– А я у твоей мамы учился, – ответил мальчик-дядька, – ты меня не помнишь? Ну да... Ты ж бегала куда-то все время. Я один раз в прорубь провалился, и у вас потом на кухне жареную картошку ел.
– С огурцом?
– Ну да, с соленым огурцом. А потом книжку большую смотрел с картинками.
– Бидструп, ага... У нас дома все мамины ученики любили эти книжки смотреть.
– Так я Дима Скакун. А ты – Манечка. Ты ж этих переводила, ну, где Естудэй...
– «Битлз»...
– Ага, «Битлз», да. Биииитлз...
Мы подъехали к областному сельхозуправлению, и к машине быстрым шагом пошел знакомый моих родителей, Васильвасилич Тригор. И Димка сказал, ну ладно, он тебе все устроит, наш Васильвасилич, ты ему расскажи, как и что, я пошел. Давай. Он вышел из машины, и на его место сел Васильвасилич и сказал мне, о привет, как мама-папа. И я стала рассказывать, аж захлебываться, и снова реветь, и не посмотрела, куда пошел Дима, а когда посмотрела в окошко и оглянулась, выворачивая шею в заднее стекло, то Димы уже не было, он куда-то ушел.
– Ты вот что... – сказал Васильвасилич, – приезжай завтра в управление, для начала переведешь письмецо одно, мы тут один договор подписали...
* * *
Эй, Дима, странно, да? Но с тех пор я вообще тебя не видела и не встречала. Думаю, тут не обошлось без моих Персеидов.
Там было так: ну, допустим, совещание там у них. И одна, искренняя такая, горячая звездочка всем, мол, что ж такое, мы же обещали, она же загадала, мы что, совсем уже ничего не стоим? Тогда зачем все? Зачем, я спрашиваю, тогда все это: август, звездное небо, мы падаем как сумасшедшие, рискуем, зачем тогда? Это что, шоу?! Что мы все упрощаем?! Она ведь уже вышла из дому в своих трепаных штанах и направилась в «Спутник», а там этот, Чесноков... У нее же душа сейчас споткнется, разочаруется напрочь. Во всем. А главное, в нас! И кому мы будем падать в августе? А там и Леониды тоже в ноябре... Они услышат, что такое происходит, тоже расслабятся, подумают, ай, можно и через раз мечту сбывать... Раз Персеиды себе такое позволяют...
– Ну хорошо, ты не кипятись, пожалуйста, – сказал главный по Персеидам, такой симпатичный, невысокий, в очках, в светлом пиджаке. – Как мы можем спасти положение? Предлагайте.
И она, эта МОЯ звездочка, молодая, задорная, дерзкая такая, тоже в очках, наверное, говорит: ну что, придется туда кого-нибудь послать...
– Диму давайте... Диму Скакуна пошлем. Он все устроит ей. Тем более он ее знает и помнит.
– Але, Дима? Привет. Что делаешь? Хлеб убираешь? Аааа... Заканчиваешь? Ну молодец. Выручить можешь? А ну-ка, давай ноги в руки – и в «Спутник», какой-какой... Обком комсомола знаешь? По дороге объясню. Туда девчонка одна идет...
Вот так и началась моя странная полукочевая жизнь толмача.
Через месяц я выехала в Москву за первой своей британской группой из «Young Farmers Organization».
ОНИ У НАС
Страсти по Изауре
Совершенно неожиданные вопросы задавали гостям на встречах с тружениками и общественностью. Например, смотрели ли британцы «Рабыню Изауру». И если в Британии этот фильм прошел раньше, то как там все было дальше?
А эту рабыню, честную угнетенную девушку, как говорят очевидцы, то есть верные телезрители, весь фильм выкупают из рабства. И бумага есть, но ее все время какие-то злобные бразильцы перекладывают из ящика в ящик, прячут. И был случай, когда Изаура эту бумагу искала, одна телезрительница шестидесятилетняя, ну просто на полном серьезе, грызя ногти нервно, стала подсказывать азартно девочке-актрисе в телевизоре: он там ищи, у в тому ящичку, шо справа вверху, ой, мамочки, та де ж ты ищешь, от ты ж дура, так и останисся у рабстви, ищет она, тьфу!.. И давай капли пить успокоительные.
Нет, на самом деле, это ж ополоуметь можно – она потом по ящичкам лазала еще несколько серий. И главное, весь Советский Союз знал, где, в каком ящичке, лежит откупная. И готов был подсказать бедной девушке, спасти ее от эксплуататоров, а может, даже выкупить ее, привезти на самолете в СССР и пригласить в Кремль и в «Артек». Но Бразилия на письма возмущенных советских телезрителей не отвечала, а нагнетала обстановку вокруг бедной честной красавицы Изауры все гуще и гуще.
И вот британскую делегацию на официальной встрече в зале заседаний облисполкома кто-то из чиновников абсолютно серьезно спросил, смотрели ли они фильм «Рабыня Изаура». И в зале стало тихо-тихо. Британцы ошалели прямо: все на них смотрят внимательно, как будто государственный вопрос решается или как будто они сейчас должны ответить, почему они так поздно открыли Второй фронт во время Второй мировой. Или должны немедленно ответить, где у них хранятся ядерные боеголовки. И от их ответа будет зависеть, настучат им эти украинцы по башке или нет.
– Нет! Нееееет! – вдруг закричали из задних рядов. – Если плохо заканчивается, – тут тетьки аж зажмурились от ужаса, – то лучше пусть не расскаааааазывают!
И тут некоторым гостям даже стыдно тогда стало, что они Изауру в Англии своей не смотрели, так серьезно украинцы относились к этому фильму и с таким укором потом на них косились. От же, фильм у них шел, а они не посмотрели!
– Изаура? А?
– I’m sorry, мы не знаем.
– Как?! А что такое фазенда, знаете? Фазенда, фа-зен-да...
– I’m so sorry...
– А что ж вы смотрите тогда?! – спросили у семьи Сэнсбери за ужином.
– Мы не смотрим Ти Ви, – сгорая от стыда, признались Сэнсбери и потупились, – мы – so sorry – только слушаем концерты Рахманонофф, Мозааарт, потом еще Тчайковски, потом Глинкэ.
Сори, сори... Ну дикари, словом, эти англичане оказались.
А тут мы, поскольку, можно сказать, руку на пульсе мировой культуры держим, то и праздничный ужин, куда пригласили семью Сэнсбери, – она – административный судья города Вустера, он – профессор университета, – не послужил препятствием, не помешал во время трапезы смотреть «Изауру», вскрикивать в некоторых местах и плакать, тыкая локтем в рядом сидящих гостей, чтоб они наконец прониклись и разделили общее горе. В этой как раз серии Изаура окончательно понимает, что не видать ей своей свободы, как англичанам сериала. Она полчаса тупо втыкала палец в какую-то бумажку и мечтала, чтобы ей кто-нибудь эту бумажку прочел, потому что она, оказывается, в связи с эксплуатационным бразильским режимом не ходила в школу и не умеет читать. Так вот, все-все женщины за праздничным столом прямо стонали от невозможности прочесть ей это письмо. А это как раз и была та самая вольная, которая отпускала Изауру на свободу. И эта придурочная опять положила бумажку на место в ту же шуфлядку. И коварный какой-то Леонсио ее, эту вольную, таки спер...
Ну а мы с англичанами в это время скучали, потому что разговаривать было неловко, все, кто смотрел телевизор, говорили: чшшшш, тихо, щас будет самое интересное...
