– Ты чего, дочушь? Вроде как не в себе? – спросил её Пётр Фёдорович, когда она рассказала, что протока недалеко, шагах в двухстах левее просеки, по которой они продвигаются вперёд.
– Да волки меня напугали.
– Какие волки?
Она рассказала о самолёте. Пётр Фёдорович выслушал её и тут же сделал широкую зарубку на берёзе.
– Будет пора, вернёмся. Посмотрим, что там. А волки… Должно быть, трупы растаскивают. – И спросил: – Чей же самолёт-то? Наш? Или германский?
– А я и не знаю. И на наш похож. И на ихний.
К утру, совсем выбившись из сил, спустились на речную протоку. На реке уже хорошо держал не только лёд, но и наст. Даже кони и коровы не проваливались.
– Шибче! Шибче давай! – торопил Пётр Фёдорович людей.
– Ну, теперь, может, Бог пронесёт – оторвёмся, – сказал Иван Лукич.
Раненых везли на одних санях, плотно уложив их на сено и сверху укрыв шинелями. Иван Лукич шёл рядом с санями. Теперь, когда они спустились на протоку и обоз начал двигаться быстрее, он немного успокоился. Ему снова захотелось выпить. Чтобы согреться. Ветер продувал его до костей. Шинель, которую он натянул поверх ватника, казалось, совсем не грела. Бутыль с первачом унесла с собой Зинаида. А сани её были где-то позади. Там, укутанные одеялами, ехали две старухи и трое Пелагеиных сыновей. К ним и ушла Зинаида.
На рассвете они всё же остановились. Ночью замёрзли две старухи, две сестры. Их сняли с саней и начали копать ямку в снегу под берегом.
– Нельзя тут, – замахал рукой Пётр Фёдорович бабам. – Весной унесёт.
– Так перенесём же ещё! До весны-то!
– Неизвестно, перенесём ли…
Понесли выше на берег и закопали под ивовым кустом в сугробе.
В ельнике, в затишке, Пётр Фёдорович приказал развести костры. Надо было варить еду и хоть немного обогреться. Туда же, в ельник, завели лошадей.
Когда все распоряжения были сделаны, Пётр Фёдорович снова позвал Пелагею:
– Палашенька, дочуш, опять тебя в разведку посылаю.
– Куда ж теперь, тятя? – устало, но с готовностью исполнить любой приказ отца спросила Пелагея.
– Иди вперёд. Но дальше километра не заходи. Если не выйдешь к озеру, ворочайся. Внимательно смотри по берегам. Или мы прошли хутор, или он где-то тут, рядом.
– Какой хутор, тятя?
– Сидоряты.
Пелагея помнила эту семью. Когда началась коллективизация, они с Зиной ходили ещё в школу. С нею за партой какое-то время сидел Стенька Сидоришин. По предметам соображал он туговато, но хорошо рисовал. Особенно птиц. Снегири и овсянки в его тетрадке были как живые. И везде он их рисовал: и в тетради по русскому языку, и между столбиками заданий по арифметике. Но однажды Стенька в школу не пришёл. Не пришёл и на следующий день, и на третий. Учительница сказала, что больше в их классе он учиться не будет. А ещё через несколько дней в школу пришёл милиционер и начал расспрашивать, не видел ли кто Стеньку или его родителей. Потом по Прудкам разнёсся слух: Сидоряты ушли в Чёрный лес, чтобы не записываться в колхоз, милиция их ищет и не может найти. Скот свой Сидоришины угнали с собой: двух коров, двух лошадей, овец и свинью с поросятами. В Прудках люди знали, куда ушли Сидоряты. Но молчали. С тех пор прошло больше пятнадцати лет.
Пелагея ходко шла по плотному сбитому ветрами и морозом насту. Лишь кое-где лыжи врезались в ночные намёты и тонули в рыхлом снегу. Солнце поднималось за спиной малиновым столбом, и снега вокруг будто облило розовым молозивом. Пелагея оглядывала здешний мир, и праздничность его цветов и оттенков отзывались душевным покоем. «Всё будет хорошо, – думала она, – всё будет хорошо…» Не может же здесь, посреди этого розового покоя, от которого, кажется, вот-вот запахнет свежим парным молоком, исходить зло, опасность для неё, для её детей и родни. Какое-то беззвучное движение уловил её глаз. Она испуганно встрепенулась, пока ещё не понимая, что она увидела и где. Боясь останавливаться, она огляделась. Справа начинался глубокий овраг. Видимо, летом по дну его течёт ручей, берущий начало где-нибудь неподалёку, в родниках, вон под теми дубами наверху. Овраг зарос липами. И на одной из них, самой большой, что-то наброшено, как будто какое-то покрывало, огромных размеров, округлое. Низ его слегка трепещет. Ветра нет, но концы покрывала всё же колышутся. Видимо, там, вдоль оврага, протягивает тугим сквозняком. «Да это же парашют, – догадалась Пелагея. – Вот и стропы вниз свисают. И на них висит человек. И под его телом кто-то копошится. Человек висит неподвижно. А внизу – живые. Да это же волки! Нет, на волков вроде не похожи. Собаки!»
– А ну пошли! – закричала она и взмахнула автоматом.
Теперь и собаки её заметили. И сразу кинулись вниз. Они летели по оврагу лохматым рычащим комом. Пелагея оцепенела, с ужасом видя, как приближается к ней оскаленный клыками лохматый ком. Она всегда боялась собак. И теперь, мгновенно поняв, что они там делали вверху, возле мёртвого тела парашютиста, и что вот-вот они кинутся на неё, она выставила вперёд автомат, поймала в кольцо прицела стремительно приближающуюся цель – совместить три точки! – и нажала на спуск. Она не боялась стрелять, никогда не пугалась звуков выстрелов. «Главное, – думала она теперь, – не промахнуться». Из ствола плеснуло огнём и металлическим грохотом. Автомат подбросило вверх, стало задирать. Она отпустила курок, снова прицелилась и теперь уже выпустила точную, в самую середину оскаленного лохматого кома, длинную очередь. Одна из собак завертелась на снегу и замерла. Две другие, визжа и пряча клыки, метнулись в кусты. На снегу среди размётистых следов она увидела будто завёрнутые в пушистый снег капли и жгутики крови.
Справившись с дрожью во всём теле, она прошла несколько шагов и опустилась на корточки. Посидела немного, отдышалась и пошла дальше. Вскоре впереди открылась широкая долина, белая, как выглаженная свежая простыня, а за нею чёрной непроницаемой оторочкой виднелось нечто необычное. И Пелагея, только потому, что она была готова увидеть это, поняла, что перед нею лежало то самое озеро Бездон, о котором в Прудках ходило столько легенд и нехороших разговоров. А чёрной оторочкой была вода. Над водой курился пар. И от этого берёзы и дубы в окрестностях были покрыты толстым мохнатым инеем.
Никогда Пелагее здесь не доводилось бывать. Она оглядывалась по сторонам. Пальцы её всё ещё дрожали. Вперёд, к воде, идти было нельзя – опасно. Да и незачем идти туда, где одна вода. Она стала внимательно оглядывать окрестность, и на другой стороне озера, немного левее какого-то островка, тоже заиндевевшего, увидела что-то похожее на строение или стожок сена. Повернула и прошлась краем белого поля, по-прежнему оставляя в отдалении чёрную полынью открытой воды. Да, без сомнения, это и был тот самый хутор, о котором вот уже несколько суток с надеждой говорила вся деревня. Хутор Сидоряты.
– Нашла, – шептала она, радуясь и себе, и тому, что выполнила приказ отца, и что дети, и вся деревня, теперь спасены.
«Но надо узнать, есть ли там кто живой. Если даже и нет никого и всё выстужено, – подумала Пелагея, – то должны же там остаться печи, и есть крыша над головой. Остальное можно поправить, приспособить, сделать. Мужиков вон сколько».
Вопреки её опасениям, хутор оказался жилым, обитаемым. Вскоре Пелагея увидела, что из домика поменьше и поприземистей тонкой белой струйкой поднимается дымок. Вверху печной дым, будто касаясь незримого потолка, распластывался и косым сизым полотенцем уплывал в сторону леса – чёрной, неподвижной, дремучей вековой стены елей и сосен. Да и сам хутор стоял в соснах. В лесу сосны росли вверх, взгонистые и ровные, как натянутые струны, похожие одна на другую. А вышедшие из бора к озеру были как будто другой породы – кряжистые, разлапистые, с толстыми, во взрослое дерево, боковыми сучьями, и каждая со своей кривизной.
Пелагея подошла ближе. Уже видны были тёмные стёжки, протоптанные от строений в разные стороны: в лес, к озеру и куда-то в неглубокий овражек, синевший не проснувшимся снегом левее огородов, обнесённых пряслами. И тут на хуторе залаяли собаки. Пелагея сразу остановилась. Две больших собаки вынырнули из-за наполовину выбранного стожка. Она сняла с плеча автомат. Но стрелять в этих собак было нельзя. И она закричала. Она звала по имени того, с кем когда-то сидела за одной партой и кто, она была уверена в этом, жил теперь на этом хуторе. И тут же послышался строгий короткий окрик. Собаки остановились и сели на снегу в ожидании новой команды.
Из-за стожка вышел мужчина. В руках он держал топор. Мужчина остановился возле собак, потрепал их по шерсти, что-то сказал, и те, уже успокоенно виляя хвостами, встали и послушно пошли за ним. Мужчине, судя по его походке и осанке, было не больше тридцати. В овечьей шапке и такой же грубой выделки овчинном полушубке, в новых высоких, ещё не обмятых валенках.
– Ты кто такая? – издали окликнул её мужчина.
